анклава, о положении которых периодически вспыхивали споры: Нагорно-Карабахская автономная область с преобладающим армянским населением и Нахичеванская автономия (Нахичеванская АССР). Второй источник угрозы был связан со сложностями преподавания азербайджанского языка в школах. Будучи обязательным предметом только для учащихся-азербайджанцев, он нередко игнорировался и фактически был второстепенным[551].

Еще одним фактором, определявшим поведение руководителей в обеих республиках, была связь конкретных требований в отношении, например, языковых практик, возможности получить прописку или этнического состава номенклатуры с более широкими дискуссиями по вопросам образования, пропаганды и национальной идентичности. Либерализация, последовавшая за хрущевской оттепелью, открыла возможности для экспериментов с национальными стилями, для создания культурного канона в поэзии, драматургии, живописи, музыке и прочих видах искусства, который мог включать творчество писателей, композиторов и художников, ранее подвергавшихся репрессиям. Внезапное ослабление ограничений на культурное производство и осознание того эффекта, который оно оказывало на массовое сознание, было одной из причин ожесточенности, с которой протекали конфликты вокруг массовой культуры в Латвии[552]. Как заявил в октябре 1957 года секретарь ЦК Компартии Латвии по идеологии А. Я. Пельше, «ежегодно в нашей республике два миллиона человек посещают театр, почти три миллиона приходят в кино, миллионы людей читают советскую литературу. Где миллионы, там и политика. Вот почему партийная организация не может оставаться в стороне от художественной политики»[553].

Споры по поводу языковой политики, территориальных границ и иммиграции, наряду с обращением к моментально узнаваемым образам и символам, обеспечивали политикам прямой контакт с населением, не имевший прецедентов в закрытом мире советской политики. Как впоследствии вспоминал латвийский министр культуры В. Калпиньш, «эпоха возрождения латышской нации» в 1955–1959 годах была «временем, когда имелась возможность для активного участия народных сил»[554]. Республиканские лидеры должны были учитывать эти массовые настроения и особую популярность тех функционеров, которые выдвигали национальные идеи, например первого секретаря Рижского горкома партии Э. К. Берклавса или председателя Президиума Верховного Совета Азербайджана М. А. Ибрагимова, получавших на публичных мероприятиях особенно громкие и продолжительные аплодисменты[555].

В общем, согласно терминологии, используемой в данной книге, в Латвии имела место проблема авторитарного контроля. Одним из ее проявлений было нежелание латышей вступать в республиканскую партийную организацию, а следовательно, сужение базы для формирования аппарата и общей социальной поддержки. Малочисленность латышей, успешно делающих карьеру, еще более подрывала репутацию режима и еще сильнее снижала привлекательность вступления в партию. На 1 января 1953 года этническими латышами были только 29,2 % членов Компартии Латвии. С учетом того, что в их число входили этнические латыши, родившиеся или выросшие в России и переселившиеся в Латвию под конец войны (причем некоторые из них даже толком не знали латышского), ситуация еще более осложнялась. Как отмечал на июньском пленуме 1953 года Берклавс, в то время первый секретарь Рижского горкома, лишь 800 из 20 тысяч агитаторов в Риге пользовались в своей работе латышским языком[556].

Такая ситуация во многом объясняла действия латвийских коммунистов, которые выступали за языковые приоритеты, ограничения прописки и выдвижение местных кадров, сокращение иммиграции и т. д. Благодаря этому латышское руководство могло записать на свой счет ряд успехов. Заметно выросла доля латышей в республиканском ЦК партии — с 42 % в июне 1953‐го до 69,5 % в январе 1956‐го и 75 % в январе 1958 года[557]. Иммиграция сократилась с 26,8 тысячи человек в 1956‐м до 7,4 тысячи в 1957 году[558]. Однако даже это не помогало. Готовность вступить в партию — один из важных индикаторов принятия режима — все еще была низкой. С января 1957‐го по январь 1959 года, в разгар пролатышского курса, партийные билеты получили всего 4 тысячи латышей, благодаря чему их доля в партии выросла незначительно: с 35,1 до 37,4 %. Напротив, в Литве и Эстонии доля представителей титульных национальностей среди членов партии составляла 55,7 и 47,5 % соответственно. В качестве типичного примера этой проблемы называлась ситуация на латышском заводе «Автоэлектроприбор». Латыши не посещали официальных мероприятий и не проявляли заметного интереса к партийным делам. В 1959 году на 20 человек, принятых на заводе в партию, приходилось всего 1–2 латыша. Как отмечали партийные функционеры, такая апатия объяснялась тем, что все партийные мероприятия проводились на русском языке, хотя латыши составляли большинство рабочих завода[559].

Что касается Азербайджана, там проникновение партии в азербайджанское общество не являлось проблемой. За тридцать лет партия вполне укоренилась в республике. Как заявил на заседании Президиума Верховного Совета Азербайджана его председатель Ибрагимов, «теперь не 20‐й год. Теперь у нас есть [азербайджанские] кадры, чтобы всех не азербайджанцев заменить»[560]. Однако источником многих политических проблем служила сама правящая группа. В отличие от Латвии, где еще с 1940‐х годов в бюро ЦК республиканской партии входил ряд известных политиков, азербайджанское бюро состояло из относительно неизвестных людей. Послесталинское центральное руководство решило проблему с М. Д. Багировым, проведя массовую чистку и назначив на главные руководящие должности функционеров, стоявших в номенклатурной иерархии на несколько ступеней ниже их предшественников. За этот маневр пришлось расплачиваться тем, что новые лидеры, включая И. Д. Мустафаева, первого секретаря, и С. Г. Рагимова, нового председателя Совета Министров, имели сравнительно низкое влияние. С целью укрепления своих позиций они привлекали на свою сторону представителей азербайджанской интеллигенции, в том числе национального поэта С. Вургуна и писателя М. Ибрагимова. Как отмечал на заседании бюро ЦК Компартии Азербайджана в декабре 1954 года один из его членов, не найти партийного работника, «который будет выше Самеда Вургуна или Мирзы Ибрагимова»[561]. Вургун не успел почти никак отличиться в новом качестве (скончался в 1956 году), а Ибрагимов, назначенный председателем Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР, при распределении обязанностей в новом руководстве республики получил в свое ведение вопросы культуры и сыграл ключевую роль в деле национального возрождения, прежде всего в языковой политике[562].

Вторая сложность, с которой сталкивалось азербайджанское руководство, проистекала из низкого уровня взаимного доверия в бюро. Еще со сталинского времени его членов окружала атмосфера подозрительности. Например, на Мустафаева и Рагимова в разное время поступали компрометирующие материалы[563]. Мустафаев испытывал обоснованное недоверие к главе местного управления КГБ А. М. Гуськову, присланному из Москвы и самостоятельно отправлявшему в центр критические сигналы[564]. В свою очередь, другие руководители не доверяли Мустафаеву. Секретарь ЦК Компартии Азербайджана М. Искендеров позже так говорил о подозрительности Мустафаева: «Мы теперь