Живи, помня о смерти

На земле царит раздор, народы управляемы грехом и не ведают, что их повозка, полная никчемным скарбом, катится во тьму ада, в бездну страданий, в мрачный тартар.

Вилами, крюками, тюками, охапками люди пытаются урвать хотя бы горсть сена. Вооружённые лестницами, ножами, кинжалами, кулаками, злобой и ненавистью все атакуют друг друга: женщины – мужчин, матери – детей, монахи – монахинь, сильные мира сего – слабых. Никто не внемлет ангелу, обращённому в молитве к небесам и сокрушённо взирающему на Христа-судью. Мир накануне Страшного суда не ведает, что творит, – перед зрителем открывается центральная панель триптиха «Воз сена».

Рис. 1.

Ключевым произведением для понимания Иеронимова ви́дения мирской жизни является самая последняя работа художника, написанная незадолго до смерти, а именно – триптих «Воз сена». В нём Босх будто выводит и подытоживает собственную концепцию прижизненного человеческого пути, представляющего собой противоречивое гибридное образование, сотканное из множества фатальных устремлений, вожделений, амбиций, страстей, пороков и горестей. Левая створка триптиха рассказывает о падении горделивого Люцифера, изгнании Адама и Евы, проклятии рода человеческого. Центральная – изобилует странными сценами: люди, дети своих грешных прародителей, штурмуют огромную повозку, гружёную сеном. На правой створке – ад (рис. 2).

Рис. 2. Триптих «Воз сена», ок. 1512–1516 гг. Museo del Prado, Madrid.

В свойственной Босху манере картина демонстрирует множество фигур и событий. В самом центре средней части триптиха изображён воз сена, именно он дал повод искусствоведам назвать так произведение в целом. Даже беглого взгляда достаточно, чтобы увидеть: в большинстве сцен триптиха преобладает зло, распад и насилие. Положительные герои панели – это Христос, взирающий с небес на погрязший во грехе человеческий мир, и ангел, возносящий со стога сена молитву Господу (рис. 1). Остальные персонажи предаются различным вариантам греха, от коего их ничто не в силах удержать.

Крушение мира и деградация человечества изображены на центральной панели, а на левой панели, композиционно предворяя их, расположены сцены рая и грехопадения, после и по причине которого мир земной, человеческий преисполнен греха, вражды и скорби.

Как же Иероним Босх понимает земную, мирскую жизнь? В каких образах и аллегориях она представляется ему? Для ответов на эти вопросы обратимся к разбору центральной панели «Воза сена». Она представляет собой изобилие сцен, связанных с нидерландским фольклором и христианским вероучением, и демонстрирующих активную и фатальную роль греха в человеческом мире. Стог сена – символический образ тщеты и суеты, тлена и праха, пустоты и ничто.

Этот образ возникает не только у Босха. В августе 1563 года по улицам Антверпена прошла необычная процессия, а по сути – аллегорически-моралистический спектакль. Главным героем шествия была повозка, нагруженная сеном. За повозкой увивались и влеклись люди всех мастей (ростовщики, банкиры, торговцы, военные и т. д.), искушаемые сеном – метафорой богатства.

Гравюра Бартоломеуса де Момпера 1559 года демонстрирует двадцать пять сцен различных пороков, свойственных человеческой природе, подписанных в стихотворной форме рядом со сценками: войны, убийства, тщеславие Икара, похоть, разбой и т. д. В центре же вновь фигурирует повозка сена, управляемая дьяволом, а на самом стоге сидит его «брат», соблазняющий и манящий людей охапками жухлой травы. Вверху слева – резюмирующая максима: духовные и светские лица всех рангов демонстрируют свои пороки, посему хорошо человеку избегать зла, в противном же случае – всё в сено обернётся (рис. 3). Эту же тему развивает гобелен в Королевской коллегии Мадрида и копия триптиха «Воз сена» во дворце короля Испании – Эскориале.

Рис. 3. Бартоломеус де Момпер. Гравюра. Брюссель. Koninklijke Bibliotheek van België, Brussels.

Аллегория воза сена, иносказательное обличение материальных земных благ и погони за ними встречается и до XVI века. Однако Босх создал оригинальный образ, – без опоры на иконографию, – ведь наверняка ему доводилось видеть описанную выше процессию на улицах родного города. Вместе с тем поэтизация сена представляется и характерным библиизмом: «Не скрывай лица Твоего от меня; в день скорби моей приклони ко мне ухо Твоё; в день, [когда] воззову [к Тебе], скоро услышь меня; ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня; сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильпнули к плоти моей», в псалме (101:3–6), «Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: «возвратитесь, сыны человеческие!». Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи. Ты как наводнением уносишь их; они – как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает; ибо мы исчезаем от гнева Твоего и от ярости Твоей мы в смятении» (Пс. 89:4–6). В Ветхом Завете образ цветов и трав часто подан в лирическом ключе, как предвестник кончины и воздаяния: «Горе венку гордости пьяных Ефремлян, увядшему цветку красивого убранства его, который на вершине тучной долины сраженных вином! Вот, крепкий и сильный у Господа, как ливень с градом и губительный вихрь, как разлившееся наводнение бурных вод, с силою повергает его на землю. Ногами попирается венок гордости пьяных Ефремлян. И с увядшим цветком красивого убранства его, который на вершине тучной долины, делается то же, что бывает с созревшею прежде времени смоквою, которую, как скоро кто увидит, тотчас берет в руку и проглатывает ее» (Ис. 28:1–4). В книге Исаии (40:6–8) сказано: «Голос говорит: возвещай! И сказал: что мне возвещать? Всякая плоть – трава, и вся красота её – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ – трава. Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно». В Новом Завете образ зарифмован с предчувствием скорого Апокалипсиса, встречается яркая эсхатологическая метафора вялых и засохших растений как символа тщеты, суеты и греха перед лицом деяний господних и Страшным судом: у Матфея (6:30), в первом послании к Коринфянам Павла (3:12), у Иакова (1:10–11), в первом послании