«И вот венец всего: несчастный ломбардец (загорелый юнец с южной стороны Альп) со своей шарманкой явился, чтобы, вращая ее ручку, намолоть себе кусок хлеба. Возникает вопрос, не следует ли мне если уж не убить его, то вызвать полицию или просто перейти на другую сторону дома, в ванную комнату? Конечно, нужно выбрать последний вариант; я так и делаю, ведь звук шарманки нищего похож на рев осла, и везет ее осел, и играет на ней, с позволения сказать, осел!»

Чтобы спрятаться от шума, в 1843 г. Карлейль обустраивает себе звуконепроницаемую комнатку под крышей, в которой он может не слышать «гром фортепьяно». Его жене Джейн пришлось принять самое активное участие в этой работе. «Моя здешняя комнатка – курьез, подобный которому тебе едва ли приходилось видеть, – писал Карлейль матери 9 ноября 1843 г. – Пространство, отделенное от моей спальни, примерно 7 или 8 квадратных метров, на стенах обои, окно выходит на ухоженный сад, из него видны деревья, вдалеке – дома; сейчас там есть камин, книжная полка, мой письменный стол и стул. Я сижу, возвышаясь над шумом мира сего, полный решимости не допустить ни единого смертного в свой личный уголок; мне в самом деле начинает это нравиться». Однако его надежды были обмануты, комната не решила проблемы. Карлейль продолжал слышать высокочастотные звуки – тише, «но все-таки совершенно ясно», так что его ипохондрическая борьба с шумом продолжалась. «Держаться вдалеке от шума сложно, если вообще возможно. Для такого тонкокожего бедняги, как я, нет ничего хуже этого!» – отметил Карлейль в письме сестре от 8 апреля 1846 г.

Десять лет спустя он перестроил и расширил свою комнату отдыха. Джейн рассказывала своей кузине, как рабочие забивали оконные щели хлопковой ватой. Преисполненный радужных надежд, Карлейль пишет своему брату Джону 27 января 1854 г.: «Теперь мне уже не помешает никакой звук; наш сосед справа обязан соблюдать тишину под угрозой штрафа – это его утихомирит». Увы, не помогло и это. Шум продолжал достигать ушей Карлейля. Джейн со страхом следила за душевным состоянием супруга. Она измотана. «Карлейль не может уснуть в новой комнате, – пишет она кузине. – Его забитые ватой ставни закреплены таким количеством винтов и задвижек, будто в сумасшедшем доме». По ночам он не спит и бродит по дому. Джейн тоже лежит без сна, с колотящимся сердцем, и прислушивается. «Но я боюсь вмешиваться, и даже предлагать какую бы то ни было помощь – а вслед за такими ночами приходят такие же дни!»

Карлейль не понимал, как сильно мучает жену своей чувствительностью к шуму. Лишь после ее смерти – Джейн Уэлш умерла в 1866 г. в возрасте 65 лет – он открыл ее письма и дневники. Глубоко потрясенный тем, как глух он был к ее тревогам и заботам, Карлейль опубликовал письменное наследие той, которую в своих письмах часто называл по-немецки «золотком» или «горячо любимой женушкой».

Генрих Гейне завещал ни в коем случае не хоронить его на парижском кладбище Пер-Лашез – только на Монмартре, «потому что там гораздо тише и меньше беспокойства». Вильгельму Бушу (1832–1908) «сельская тишина» была милее всего, как он писал в 1902 г. после визита во Франкфурт-на-Майне. Поэт вновь и вновь бежал от городского шума в свою вольфенбюттельскую идиллию. Однако и там его настигал шум повседневной жизни. Лязг ножей и вилок, хлопанье дверьми, шум детских игр мешали Бушу и приводили его в ярость, вспоминали много лет спустя его племянники Адольф, Герман и Отто Нёльдеке. Один из величайших философов XIX в. Артур Шопенгауэр (1788–1860) тоже страдал от лишних звуков. Лично он чувствовал себя жертвой пролетариата. В опубликованном в 1851 г. тексте «О трескотне и шуме» он жалуется на рабочий класс. Шум якобы является оружием людей ручного труда против людей умственного труда. Его тезис: наименее восприимчивы к шуму те, кто так же мало чувствителен к «поэзии и произведениям искусства, короче говоря, ко всем впечатлениям духовного характера». Иначе говоря: глупые и необразованные люди надежно защищены от воздействия громких звуков. У Шопенгауэра наготове даже физиологическое объяснение: «Это зависит от косности и тяжеловесной структуры их мозгового вещества»[85][253].

Лишь немногие интеллектуалы открыто выражали свое беспокойство из-за возможного влияния шума на других людей. Для писателя Эмиля Золя (1840–1902) шум был символическим выражением тягот его эпохи, которые могут угрожать самому существу человека. В частности, он полагал, что железнодорожный транспорт, как грубое насилие над чувствами, является причиной психических расстройств, глухоты и прочих болезней. Его роман «Человек-зверь» (1890) – это притча о современности и шуме. Действие происходит на железной дороге между Парижем и Гавром. Свист паровозных гудков, мерный грохот, мелкая дрожь сопровождают и символически отражают злодеяния людей, окружающих машиниста Жака. В этих акустических декорациях разыгрывается шокирующая драма насилия, интриг, убийства, ревности и психической деформации. Здесь звуки возвещают не прогресс, ведущий к лучшей жизни, а гибель, разрушение, катастрофу.

Паровоз – не достижение, не благо цивилизации, а ревущее исчадие ада. В шесть часов утра на вокзале, пока готовится к отправлению скорый поезд Париж – Гавр, начальник станции Рубо строит план убийства опекуна своей супруги, совратившего ее еще девочкой: «Из глубины этого погруженного во мрак хаоса доносились всевозможные звуки, слышалось мощное, лихорадочное дыхание паровозов, раздавались резкие свистки, напоминавшие пронзительные крики насилуемых женщин»[86]. Упомянутый опекун станет лишь одной из множества жертв. В последней сцене романа поезд везет французских солдат на фронт Франко-прусской войны (1870–1871). Машинист Жак и его кочегар начинают драку и падают на рельсы, теперь паровозом никто не управляет, а он продолжает нестись сквозь ночь, увозя вагоны с поющими солдатами, которых ждет отнюдь не светлое будущее. «Что ему было до жертв, раздавленных на его пути! Несмотря ни на что, он стремился к будущему, стоило ли обращать внимание на пролитую кровь!»

Золя жил прямо у железной дороги, проходившей через Меден, к северо-востоку от Парижа. Возможно, именно она вдохновила его на создание этого романа. Его отец Франсуа Золя был одним из тех, кто стоял у истоков истории железнодорожного транспорта. Как инженер, состоящий на службе у австрийского императора, он участвовал в строительстве первой линии дальнего следования, проложенной в Европе. Дом Эмиля Золя, в котором теперь находится музей писателя, расположен прямо у рельсов – всего в 40 метрах от рева и грохота поездов.

Под высоким напряжением: когда электричество усиливало шум

У нас перерыв. В нашем уголке сейчас тихо, а сверху по-прежнему грохочет гром. Наконец я могу дать отдых руке. Сам господин