Составляя его, Плесснер яростно сводил счеты со всеми, кто нарушал тишину его жизни. Этот изобретатель, который в 1890-х гг. уже размышлял о воздушных судах и передаче телевизионного сигнала с помощью электричества, пишет о шуме, который поднимают его современники, с нескрываемой яростью, и буквально каждая строчка его сочинения пропитана ядом. Людей XIX в. повсюду окружает шум, поэтому они живут в состоянии «унизительнейшего рабства» и «физического надругательства», которое «образованным причиняют необразованные, воспитанным – грубые… наиболее полезным для общества – абсолютно бесполезные»[236]. Повсюду царит неслыханная «беззащитность высших классов перед деспотией уличных тиранов». Подлинным деспотом своего времени Плесснер считает (явно целя в социал-демократов) плебс. «Неудивительно, что грубой натуре рабочего приятно употреблять оружие, которое против него самого бессильно, поскольку он толстокож, как носорог». Так что многих людей, в особенности больных, будят «песни бесцеремонного простонародья или пронзительный свист возмутительно наглого посыльного, который с утра пораньше отправляется по своим делам»[237].

В небольших местечках рабочий класс еще можно заставить соблюдать тишину, продолжает Плесснер, для этого требуется давать заказы только тем ремесленникам, которые обязуются вести себя тихо. Большие города уже не спасти. Здесь людям интеллектуального труда приходится «страдать от акустических атак» на их дома, которые организуют «крикливые разносчики, щелкающие кнутом слуги, кричащие, свистящие и гремящие дети, просящие подаяние музыканты»[238]. Особое место в перечне врагов отставного капитана занимают ночные гуляки. «Употребление алкогольных напитков после захода солнца» является причиной возникновения «звуков повышенной громкости». Акустических преступников этого вида, продолжает Плесснер, легко узнать физиогномически. «Их череп имеет пирамидальную форму; носовая перегородка широкая; ногти на пальцах рук коротки и выпуклы; тело волосатое, крепко сбитое, с мускулистыми членами». Вообще-то в данном пассаже описана южноамериканская обезьяна-ревун, но Плесснер в расистской манере дает понять, что считает многих ночных гуляк, пьяных и шумных, даже внешне похожими на это животное. С его точки зрения, зоолог Эрнст Геккель (1834–1919), только что уточнивший теорию эволюции Чарльза Дарвина, был совершенно прав[239].

Насколько точно изобретатель обозначил акустическую проблему эпохи, настолько же малопопулярным оказалось его решение данной проблемы. С одной стороны, антифон действительно эффективно подавлял шум. С другой стороны, эти ушные затычки были неудобными, плохо сидели в ухе и страшно давили. Нужна была вторая попытка обрести тишину. Этот фокус в конце концов удался берлинскому аптекарю Максимилиану Негверу (1872–1943). Первая упаковка его берушей Ohropax Geräuschschützer была продана в 1908 г. примерно за 6 евро в пересчете на современные деньги. Коробочку, в которой находились 6 пар восковых шариков, можно было купить в аптеках и в магазинах. Настоящее признание они получили в годы Первой мировой войны. Военное ведомство закупало их тысячами, чтобы сберечь уши солдат, находившихся в окопах. Эти беруши имели успех во всем мире и популярны до сих пор – предприятие, расположенное в Верхайме (Гессен), ежегодно продает примерно 30 млн упаковок. Их постоянным покупателем был Франц Кафка – начиная с 1915 г., когда он купил первую упаковку напрямую у производителя, и до конца своей недолгой жизни. Знаменитый постскриптум из его письма от 24 июня 1922 г., отправленного с чешского курорта Плана другу Роберту Клопштоку: «Пользуюсь оропаксом днем и ночью, иначе никак»[240].

Когда Чарльз Диккенс ругал беднейшего из бедных

Осенью 1864 г. Чарльзу Диккенсу в Лондон была доставлена весть, поразившая его как удар молнии. Скончался один из его ближайших друзей художник Джон Лич (1817–1864) – тот самый, который проиллюстрировал прославленную на весь мир «Рождественскую песнь в прозе». Как показал историк Джон М. Пикер, телеграмма с трагической новостью была передана Диккенсу во время званого вечера[241]. Писатель сразу понял, что именно стало причиной смерти Лича: лондонский шум и ненавистные уличные музыканты, которые страшно ему досаждали. Из-за них художник почти сошел с ума и превратился в комок нервов, жаловался Диккенс. Он не мог работать, из-за этих мучителей его сердечное заболевание обострилось. Всего за два месяца до смерти Лич жаловался: «Чем страдать таким образом дальше, я бы лучше сошел в могилу, где уж точно не будет этого шума»[242].

Академики, музыканты, писатели и ученые по всему городу разделяли скорбь Диккенса и очень хорошо понимали страдания Лича. Началась ожесточенная борьба, ксенофобские и расистские оскорбления были в порядке вещей. Особенно метили в нищих музыкантов итальянского и французского происхождения, которые говорили по-английски очень плохо или не говорили совсем. В передовицах британского еженедельника The Examiner уличные музыканты назывались дегенератами, «черными гвардейцами из Савойи и немецкими свиньями», издающими «те же звуки, что и сама свинья, с которой они состоят в столь близком родстве»[243]. Один из журналистов лондонской City Press писал, что язык итальянских музыкантов «так же грязен, как они сами». Мужчины «завывают, как обезьяны и павианы, да и выглядят точно так же». В конце концов автор советует читателям: «Никакому лондонцу не следует начинать рабочий день, пока он не заколет, не удушит, не застрелит хотя бы одного из этих горлопанов»[244]. Уличные музыканты возмущали даже Диккенса – того самого Диккенса, который увековечил страдания нищих в своих произведениях вроде «Дэвида Копперфилда».

Эта битва за установление ограничений для деятельности уличных музыкантов готовилась уже более 20 лет, начиная с 1840 г. Дебаты разгорелись с началом регулярной публикации читательских писем в Times. Многих лондонцев все сильнее раздражали музыканты, которые еще в XVII в. начали съезжаться в Англию со всей Европы и могли играть в любое время дня и ночи, прося подаяние. Скрипачи, трубачи, барабанщики, шарманщики со своими плохо настроенными инструментами создали собственную акустическую среду, в которой доминировали резкие звуки и громкие удары, приводившие горожан в бешенство. Именно в те времена родилась британская поговорка: «Дай дудочнику пенни, чтоб играл, – и дай два пенса, чтобы перестал»[245].

Если верить документам, уже тогда существовала организованная группа «музыкальных нищих», которым приходилось работать на покровителя-падроне. Уличные музыканты становились героями гравюр, одна из которых может послужить прекрасной иллюстрацией того, как сильно их деятельность раздражала окружающих. Речь идет о гравюре «Взбешенный музыкант» британского художника Уильяма Хогарта (1697–1764). Перед окном буржуа в парике, упражнявшегося в игре на скрипке, собралась целая компания уличных музыкантов и подняла такой невероятный шум, что бедняге приходится зажать уши. Там есть беременная певица с кричащим младенцем, девочка с трещоткой, флейтист, маленький барабанщик, хрипло кричащий попугай, две дерущиеся кошки и человек с рожком. В устроенную ими какофонию вливается песня молочницы, скрежет инструментов точильщика ножей, крик человека, страдающего зубной болью, а прямо под