Шрифт:
Закладка:
Она шагала уверенно: сколько раз она уже порывалась отсюда уйти и всякий раз останавливалась у развилки и возвращалась обратно. Но сегодня что-то подсказывало: все получится. Вот мелькнули и остались позади заросли, за которыми спит недремлющее око болота, впереди сонно блеснул церковный шпиль, справа колыхнулась темная гряда леса. Острые верхушки покачивались мирными копьями, окутанные утренним туманом. Над ними кружили скворцы, разрезая небо на мозаику.
Вот и развилка. Охра миновала ее, невольно задержав дыхание… ничего не случилось. Она просто прошла дальше. Вот так легко: подняла ногу, пронесла ее по воздуху и снова опустила на покрытую подмерзшими морщинами землю. Так свободно, будто и прежде могла это сделать.
Карета ждала ее на повороте, поблескивая золотыми узорами. Увидев ее, Охра не удивилась и спокойно подошла к распахнутой дверце.
– И ни строчки на прощание, Охра? – раздалось из глубины. Бледная рука мягко поглаживала урчащую кошку, чьи рубиновые глаза казались выпавшими из ее перстней камешками.
Охра вздернула подбородок:
– Не в твоей власти удерживать меня. Не перед тобой была моя вина. А он простил.
– Никто и не собирается тебя удерживать. Все-то вы люди перекладываете с больной головы на здоровую и верите, что мне есть дело до ваших страстишек. Не я зову вас в Бузинную Пустошь – вы сами приходите, а однажды придя, остаетесь, вам здесь нравится. И множите свой долг, так что потом уже не выпутаться… да вы и не хотите. Так что ступай, девушка, и до встречи.
– Не будет никакой встречи. Я никогда сюда не вернусь.
– Все вы так говорите… и все возвращаетесь. Иди и помни: сколько бы миль ни прошла, какую бы сеть дорог ни преодолела, Пустошь всегда рядом, за любым поворотом, в любую минуту, от нее не убежишь, до нее лишь шаг…
Немного постояв, Охра поправила котомку и, кинув последний взгляд на даму в карете, продолжила путь вверх по дороге. Выбравшись из долины, она остановилась на вершине склона и оглянулась. Карета стояла на прежнем месте, похожая отсюда на размытую золотую монету.
Охра вздохнула полной грудью и двинулась вперед, не оборачиваясь. Та может говорить что угодно, но она сюда не вернется!
* * *
Проснувшись на следующее утро, Твила обнаружила, что она по-прежнему единственное живое существо в склепе. Поблагодарив напоследок леди Мадлен за гостеприимство, она уже хотела уйти, когда заметила оставшуюся лежать на атласе косточку. Наверное, случайно задела соседку во сне. Понадеявшись, что леди Мадлен (а, главное, Валет) ничего не заметит, Твила приладила ее туда, откуда та, на ее взгляд, выпала, и покинула гостеприимный мавзолей. У входа ее поджидал Ланцет. Когда она вышла, пес поднял голову с лап.
– Ты что, охранял меня тут всю ночь?
Отрывистый лай.
– Это он тебя послал?
Кивок.
Твила присела и почесала его за ушком:
– Ну что ж, тогда идем.
И они отправились в обратный путь.
Утро выдалось для этих мест необычное – ясное и какое-то мягко-безмятежное. Такой воздух хочется вдыхать полной грудью.
Охра встретилась ей по дороге. Твила огорчилась, но отнюдь не удивилась, узнав, что та уходит. Чего-то подобного она и ожидала с того самого момента, как рассказала ей про Вилли и отдала монету. Они крепко обнялись, и, кажется, Твила могла бы стоять так до самого вечера…
Когда она вернулась, мастер Хэлси уже уехал. Роза заперлась у себя – тоже переживала из-за отъезда Охры. Дверь ей открыл мастер. Он был очень бледен, и Твила решила, что он до сих пор сердится. Но он просто молча впустил ее внутрь и вернулся в свой кабинет. За весь день он выглянул оттуда всего пару раз, при этом морщась от любого громкого (и не очень) звука и старательно избегая светлых участков. К голове он прижимал бутыль с колотым льдом. Разговора, которого она опасалась, так и не последовало.
Вышел мастер только под вечер. Несколько раз она ловила на себе его задумчивый взгляд, но в последний момент он отворачивался и шел заниматься делами. Из-за этого Твила нервничала. Шитье получалось из рук вон плохо, ткань рвалась. Наконец перед самым ужином, когда она сидела с рукоделием на крыльце, ловя последние лучи заходящего солнца, рядом легла тень. Задрав голову, она увидела мастера и от неожиданности уколола палец. Брызнувшая капля поставила жирный крест на попытке достойно закончить вышивку.
– Гм, симпатично, – сказал мастер, кинув рассеянный взгляд на серебристую иву, на которой вдруг выросло кровавое яблоко. – Я, собственно, вот о чем хотел спросить…
Твила затаила дыхание, сама не зная почему. Сердце гулко стучало.
– Вчера я… м-м… скажи честно, я вчера пел?
– Э-э, да.
– О Господи.
Он развернулся и ушел в дом. А Твила разочарованно принялась распускать то, что успела вышить, вернее, испортить.
На следующий день все начало понемногу входить в привычную колею. Мастер Блэк больше не заговаривал о ее отъезде и вообще ни словом не обмолвился о том вечере, кроме вышеупомянутого эпизода. В доме было невыносимо тихо. Твила скучала по Охре, по ее стряпне, но больше всего – по тому теплу, которое та распространяла вокруг. Когда она ушла, во всех комнатах сразу стало как-то пусто и тоскливо. Оказывается, человек может наполнять собой весь дом, даже оставаясь целый день в подвале. Твила спустилась вниз и немножко посидела на сундуке, на котором обычно ждала ужин, болтая с кухаркой о том о сем. Потом тщательно протерла все полки и любимые скалки Охры – та ничего не взяла с собой. Над головой печально покачивались перцы, похожие на увядшие цветки. Их вид почему-то расстроил Твилу больше всего, и она поднялась к себе.
Поначалу они думали и вовсе обойтись без кухарки – так неприятна была мысль о том, что Охру кто-то может заменить. У Розы и без того дел было по горло («ни минутки продыху, в отличие от белоручек-бездельниц!»), поэтому стряпню Твила решила взять на себя, благо столько раз наблюдала за этим процессом. Но, попробовав за ужином курицу с карри, которую она постаралась приготовить так, как это делала Охра, мастер поспешно вышел во двор, откуда раздались странные звуки. Вернувшись, он похвалил ее старания, а на следующее утро привел новую стряпуху. Твила быстро успокоилась – речи о замене даже не шло: новая кухарка, Длиннорукая Нэл, смахивала на вынужденного поститься стервятника и открыла рот лишь однажды
