Они встали, мы поблагодарили их за трапезу, и все разошлись по своим делам.

Я отправился на поиски управляющего, чтобы сообщить мой новый адрес, а на обратном пути прошел мимо гостиной, где их светлости разговаривали с портным, мастером Фулке. Рансом стоял чуть в стороне и, заметив меня, жестом попросил подойти.

Проходя мимо гостиной, я успел заглянуть внутрь и увидел Фулке, который вместе со своими помощниками показывал их светлостям большие рулоны дорогих тканей, вышитые шелка и блестящий атлас на новые платья для герцогини. Раундсилвер со знанием дела говорил о тканях и моде, а его жена внимательно его слушала, не сводя с герцога восхищенных глаз.

Рансом пригладил усы.

– Его светлость играет с новой куклой, – заявил он.

Я едва не сказал, что с этой куклой стоит поиграть, но потом решил, что такое замечание будет вульгарным для столь утонченного окружения.

– Он просто ею восхищается, – сказал я.

Рансом взял меня за руку и отвел в сторону. Пока мы шли к входной двери, он склонил ко мне голову.

– Вы совсем недавно знакомы с его светлостью? – спросил строитель.

– Мы познакомились в день коронации, – ответил я.

– Я советую вам не показываться чересчур часто рядом с герцогом, – доверительно проговорил он.

Я бросил на него быстрый взгляд:

– Могу я узнать почему?

– До свадьбы, – ответил Рансом, – это место прославилось порочными практиками. Здесь загублено множество репутаций.

– Я не заметил никаких признаков разгульной жизни, – сказал я. – Если не считать роскошных обедов.

На пухлых губах Рансома появилась покровительственная улыбка.

– Ее светлость еще молода. Я не сомневаюсь, что он ее тоже развратит, и уверен, что его дом снова станет центром самых разных пороков. Послушайте. – Он снова склонился ко мне. – Его светлость женился только из-за того, что дал обещание матери, когда она умирала. А как только ее светлость произведет на свет наследника, герцог будет свободен от обещания и сможет вернуться к прежнему образу жизни.

Меня возмутил его совет, данный столь снисходительным тоном, как если бы он считал меня ниже себя.

– Его светлость был единственным человеком в городе, проявившим ко мне доброту, – возразил я.

В глазах у него появилось понимание.

– Значит, он вас отметил, чтобы сделать одним из своих слуг. Я прошу, не становитесь одним из его тупого стада акробатов, актеров и резчиков мяса.

Я почувствовал себя оскорбленным, но не предположением, что герцог попытается меня развратить, а доверительным тоном и самодовольной манерой Рансома, и напрягся.

– Думаю, я знаю, как сохранить те остатки добродетели, что у меня еще есть, – заявил я.

– Я всего лишь дал вам полезный совет, – сказал Рансом.

– Благодарю вас, – ответил я, – за совет, если он является добрым.

«Пока это лишь демонстрация злобы, – подумал я. – Так что можешь проваливать».

Возможно, он что-то почувствовал и больше ничего не сказал. Я попрощался с Рансомом у двери, а потом решил, с учетом вина и очередной грандиозной трапезы, что мне стоит подождать до ужина.

Я прошел мимо одной из библиотек – их здесь было не меньше трех, но эта считалась самой большой – и увидел там драматурга Блэквелла, что-то переписывавшего из толстого тома в записную книжку. Я вошел. Он взглянул на меня, но ничего не сказал. Его перо продолжало скрипеть, хотя ультрамариновые глаза смотрели на меня.

– Простите, что помешал, – извинился я.

– Я всего лишь выполняю небольшое упражнение, – ответил он. Его перо продолжало стремительно бегать по бумаге. – Я перевожу сонет Ринальдо на язык экои. Пентаметр в классический гекзаметр, на языке, знаменитом своей лаконичностью.

– Но не на наш язык? – спросил я.

– Это уже сделал Себастиан, и у него получилось очень неплохо. – Блэквелл посмотрел на свои записи, нахмурился и закончил писать. – В последней строфе волосы любимой сравниваются с красно-коричневым цветом домотканой одежды, но экои такую не носят. – Он указал на свой красно-коричневый камзол. – Подобную ткань создали всего несколько столетий назад здесь, в Дьюсланде. Я мог бы изобрести слово, что-нибудь вроде красно-кор, но подумал, что честнее будет узнать, как сами экои называют такой цвет, и мне в голову пришел черный халцедон, что дает нам calcedonius niger. Оказалось, он как раз подходит под нужный размер.

– Красно-коричневый и черный – это нечто разное, – заметил я.

– Вот почему мой перевод неидеален, – проговорил Блэквелл. – Но в искусстве дозволительно некоторое несовершенство. – Он улыбнулся. – Возможно, даже необходимо.

– Быть может, темный оттенок агата? – предложил я.

– Achates densus? – Он нахмурился, глядя на свои записи. – Думаю, это не подойдет.

Я уже собрался предложить смарагдо-агат, но решил, что с меня хватит смарагдов.

– Achates purpureus? – предпринял я еще одну попытку.

– Не думаю, что поэт имел в виду пурпурные волосы, даже для удивительной леди. – Он положил перо. – Ладно. Достаточно.

Блэквелл посмотрел на меня темно-синими глазами:

– Ваш рассказ о путешественнике и его нимфе показался мне интригующим. Я обдумываю, не написать ли мне пьесу.

Сначала я хотел спросить: «И вы сможете это сделать?» Но потом понял, что, конечно, сможет. Из любой истории можно сделать пьесу, поэму или песню, хотя я очень сомневался, что Орланда хотела бы стать героиней чего-то подобного.

– Но это лишь эпизод, – сказал я.

– Из вашего эпизода получится превосходный первый акт. Затем мне предстоит придумать новые встречи между путешественником и разгневанной богиней, заполнить эти сцены персонажами и клоунами, а также небольшими сопутствующими историями. Но главный вопрос в том, какой будет пьеса – комедией или трагедией.

– А разве нельзя, чтобы все сразу: обычная история? – спросил я.

– Люди приходят в театр не ради обычных историй. Их они могут услышать от своих бабушек. – Блэквелл посмотрел на испачканные чернилами руки. – Если это трагедия, – уточнил он, – то мстительная нимфа будет преследовать путешественника, мешать исполнению его планов и убивать всех, кого он любит, пока сам путешественник не умрет в финальной буре пентаметра. Ну а в комедии она станет причиной неправильного толкования, откладывающего радостное окончание до последнего акта пьесы.

– В таком случае пусть будет комедия, – с надеждой предложил я.

На самом деле я от души надеялся, что Блэквелл выкинет из головы эту историю.

Я взял стул и сел напротив актера.

– Рансом предупредил, что герцог намерен меня развратить.

Мои слова позабавили Блэквелла.

– Но не без вашего согласия, – заметил он.

– У него такая плохая репутация? – спросил я.

– Вместо того чтобы отправиться на войну, грабить города и плести интриги для получения высокой должности, он является покровителем поэтов и художников. Это делает его чудовищем.