роль сыграли работавшие тогда в США политологи Гильермо О’Доннелл и Филипп Шмиттер [1986]. В рамках этой теории авторитарная правящая группа и противостоящая ей демократическая оппозиция рассматриваются как участники игры, результатом которой могут стать как демократизация, так и сохранение авторитаризма. Центральное значение в ходе этой игры имеют «временные соглашения» и «долговременные пакты». Это компромиссные решения, определяющие, кто останется на политическом поле, по каким критериям будут выявляться победители и побежденные и какие способы решения проблем неприемлемы для всех игроков.

Итогом серии «соглашений» и «пактов» становится возникновение тех или иных политических институтов, а их характеристики, в свою очередь, влияют на жизнеспособность формирующейся демократии. Чем более всестороннее согласие по поводу «правил игры» достигнуто на этапе демократизации, тем с большим оптимизмом можно смотреть на дальнейшее политическое развитие.

Идеалом транзитологов был «переход путем пакта», в результате которого все ранее конфликтовавшие между собой фракции правящего класса принимают новый политический режим. Наихудший же путь к демократии – это революция, после которой всегда находятся политические силы, чувствующие себя оттесненными «на обочину» и стремящиеся к реваншу. Вообще, транзитологи рассматривали широкое участие масс в демократизации как не очень желательное. Пакты заключаются в узком кругу. Надо сказать, что такая «наука о демократизации» весьма эффективно решала задачи, встававшие при анализе европейского (особенно испанского) и латиноамериканского опыта демократизации.

Одним из ключевых понятий транзитологии стал концепт «раскол элит». В России, не столько ввиду популярности науки о переходах к демократии (ее основные положения не очень широко известны и немногими разделяются в нашей стране), сколько с легкой руки публицистов, это понятие приобрело широкую известность. Стоит только какому-нибудь крупному бизнесмену высказаться против властей, а какому-нибудь чиновнику – оказаться в реальной или кажущейся опале, как раскол элит начинают обсуждать в прессе. В действительности, однако, это довольно узкое понятие, которое совершенно не стоит относить к любым разногласиям внутри правящего класса. Раскол элит – один из моментов процесса трансформации, а если такого процесса нет, то и говорить об одном из его моментов бессмысленно.

Логическая конструкция, стоящая за понятием о расколе элит, такова. Если силы режима вступают во взаимодействие с оппозицией, то это само по себе означает, что путь к пакту открыт. Это не отменяет того факта, что участники переговоров со стороны режима в целом заинтересованы в том, чтобы пойти лишь на минимальные уступки. Но это означает, что отдельные внутрирежимные группировки готовы пойти по пути изменений дальше, чем другие. Уступчивые группировки – это, на языке транзитологии, «голуби». Им противостоят «ястребы», готовность которых к уступкам минимальна или даже вовсе отсутствует, потому что они рассматривают само взаимодействие с оппозицией как тактический ход, а не как реальную стратегию перемен.

Соответственно, в среде оппозиции выделяются «умеренные», готовые к заключению пакта, и «радикалы», стремящиеся к тому, чтобы полностью и как можно скорее положить конец режиму. Важно, что в силу каких-то соображений, искренних или тактических, в процессе взаимодействия участвуют все четыре группы. Однако успех трансформации с точки зрения транзитологии критическим образом зависит от баланса сил между ними. Чем выше удельный вес «голубей» и «умеренных», тем выше шансы на успешное достижение пакта.

Из этой логики вытекает, что если Россия будет действительно двигаться к демократии, то какие-то фракции правящего класса будут рассматривать переход к демократии как выгодный для себя. А это довольно распространенное явление. Более того, можно назвать несколько примеров, когда даже персоналистские диктаторы, «ястребы» по определению, рассматривали переход к демократии как приемлемый для себя.

Вне поля внимания транзитологии оказался, например, случай перехода к демократии в Доминиканской Республике в конце 1970-х годов, который вообще обошелся без переговоров, без всяких круглых столов и без пактов. Там диктатор Хоакин Балагер под давлением Соединенных Штатов – но в значительной степени и потому, что был уверен в собственной непобедимости на любых выборах, – декретировал свободные выборы и проиграл их. Потом он какое-то время побыл в оппозиции, снова выиграл выборы уже в демократических условиях и вернулся к власти, но реставрировать диктатуру уже не смог (хотя некоторые поползновения в этом направлении были) и стал, в общем, довольно успешным демократическим президентом. Это, конечно, редкий случай. Как правило, так не бывает, и я бы полностью исключил такую перспективу для России.

В мировой практике чаще встречались случаи, когда «голуби», все еще находясь у власти, рассматривали демократию как возможность мирно, не подвергаясь репрессиям, отойти от политических дел, уладить свои частные дела, немного позаниматься бизнесом, еще лучше обеспечить свое потомство. А потом, рассуждали они, если мы захотим, то демократия даст нам шанс вернуться к власти. Это рассуждение особенно характерно для гражданских политиков, которые связаны с авторитарными режимами, потому что профессиональные военные во всем мире часто предпочитают возвращаться в казармы. Впрочем, я думаю, что для России возвращение в казармы – это не очень корректное выражение для описания их дальнейшей траектории. Факт состоит в том, что переход к демократии всегда происходит с согласия, а иногда по настоянию каких-то фракций правящего класса, когда они начинают понимать, что это для них наиболее щадящий выход из ситуации, поворачивающейся не в их пользу.

Но отсюда вытекает следствие. Если они не считают, что ситуация поворачивается в их пользу, то они на демократизацию не пойдут. Для любого автократического правящего класса переход к демократии должен быть, с одной стороны, вынужденной, а с другой стороны – полезной мерой. Если нет констелляции этих двух обстоятельств и соответствующих оценок, то перехода к демократии не будет. А без взаимодействия с правящим классом такого рода переходов не бывает.

То, что происходило, скажем, в Восточной Европе в конце 1980-х годов и выглядело как крах коммунистических режимов (в связи с чем и рассматривалось тогда как полное фиаско транзитологии), во многом было связано с тем давлением, которое оказывал Горбачев на восточноевропейские режимы. Но в значительной степени это было обусловлено и расчетом правящих кругов бывших коммунистических режимов на то, что, лишившись власти, они конвертируют ее в собственность. Так, собственно говоря, и произошло.

Крушение коммунистических режимов ввергло транзитологию в состояние длительного кризиса, от которого она не оправилась и по сей день. Ни в Советском Союзе, ни в Восточной Европе «пактов», как правило, не было (или, как в Венгрии и Польше, они сыграли гораздо более скромную роль, чем в Латинской Америке), а уровень массового участия в демократизации нередко был весьма высоким. Позднее несколько персоналистских диктатур – например, в Египте, Йемене и Тунисе – потерпели крах под давлением народных выступлений.

Однако итоги «арабской весны» 2011 года отнюдь не опровергают вывода транзитологов о том, что политическая трансформация без пактов и компромиссов –