Шрифт:
Закладка:
Он бы не отказался от миски овсянки. В детстве он ее любил. Портсмут, вечно блестящий от дождя, и материна овсянка – теплая и сладкая, с жирными сливками. Жители Антигуа не едят овсянки. Наверняка ее можно купить на кораблях, что привозят из Англии всякие изыски, но ведь на это нужны деньги.
Он выкупил Генриетту на аукционе, когда деньги у него еще были. Но тогда это казалось ему обычным делом – стоя рядом с другими участниками торгов, он раз за разом выкрикивал все более высокие ставки, пока остальные не уступали. Скольких он смог выкупить? Поначалу он записывал имена, но потом бросил. В этом деле цифры не имеют значения. Зато он мог сказать: «Я выкупил всех, кого смог».
Выкупил и освободил, разумеется, и как же его возненавидели за это другие участники торгов! Сговорились и стали повышать ставки, чтобы он поскорее прогорел.
Теперь ничего не осталось, кроме воды в колодце, манговых деревьев во дворе да ямса в огороде.
– Уходи, – велел он, когда закончились последние деньги, стараясь придать голосу суровости. – Мне нечем тебе платить, тебе нужно подыскать другое место. – Она не стала спорить, просто покачала головой и поджала губы, как ребенок, который отказывается принимать лекарство.
Быть может, ему следовало бы сожалеть о том выборе, что он сделал сорок шесть лет назад. Он покрутил в голове эту мысль. «Сожаления». «Раскаяние». Попробовал соотнести эти слова с тем, что чувствовал. У него раскалывалась голова, ныл каждый сустав, а глаза слезились от света. Ему хотелось бы, чтобы жена была жива. Хотелось бы еще раз увидеть свою сестру Энн, еще раз ощутить вкус той овсянки и почувствовать ласковые капли портсмутского дождя на лице…
Все эти чувства он испытывал. Но сожаления среди них, похоже, не было. Слово приходило на ум, но оно его не терзало.
Увиденное краешком глаза, оно вспыхнуло, прогорело и затухло.
Он услышал, как Генриетта поздоровалась с кем-то внизу, как ей ответил гулкий мужской голос, и представил себе эту сцену: Генриетта, в свежевыстиранной выцветшей красной косынке поверх черных волос, и Ридаут, их почтальон.
Сквозь открытое окно донеслось шарканье метлы, потом глухие размеренные удары: кто-то выбивал половик. Чей-то голос пропел отрывок мелодии, кого-то окликнул, послышался долгий плеск льющейся воды. Победоносно прокричал петух. Скоро поднимется Генриетта, отдернет оборванную занавеску и повернется к нему.
Ну вот, это она поднимается по лестнице. Ковер давно протерся, поэтому Рук слышал каждый шаг ее босых ног, хоть она и ступала очень тихо. Она вошла, держа в руке старую белую тарелку, в которой, конечно же, лежал кусок манго, а рядом – всегдашний шмат сероватого ямса.
Он съест ложку – просто чтобы она улыбнулась. Иначе она напустит на себя обиженный вид, а этого он вынести не в силах. Он знал, что она притворяется, будто нянчится с ребенком, но все же поддавался на ее уговоры. Сначала он съест немного ямса – у него тонкий восточный привкус, а потом манго – сладкое, ароматное, волокнистое, почти как мясо.
– Не спешите, мистер Рук, – шептала Генриетта. – Вот так, не торопитесь.
Съев немного и того, и другого, он откинулся на подушку. Манго было сладкое, но после него во рту остался горьковатый привкус. Хотелось смыть его глотком воды, но он не нашел в себе сил приподняться и попить.
В комнате стало душно. Он чувствовал, как по щеке катится холодная капля пота. Эта до тошноты знакомая занавеска, потрескавшаяся плитка, плесень на потолке. Он ни дня больше не вынесет, лежа здесь, наблюдая, как солнечные лучи ползут по комнате, и ожидая, когда наступит ночь.
Он глубоко вздохнул, невольно издав то ли хрип, то ли стон. Генриетта наклонилась к нему и долго сидела, взяв его за руку и гладя ее. Он чувствовал прикосновение ее пальцев – скользких, гладких, теплых – теплее, чем его собственные.
Путува. Этому слову его научила Тагаран. «Путува. – Он записал его значение в своей маленькой записной книжке. – Согреть руки у огня, а потом мягко сжать пальцы другого человека».
Там, на другом конце света, уже опускаются сумерки. Тагаран, если она еще жива, давно выросла, и у нее взрослые дети. Может, и внуки есть – такие же худенькие и смешливые, как та девочка, которой она была, когда повстречалась с Дэниелом Руком.
Она помнит его. В этом он уверен. И рассказывает о нем своим детям – о том человеке из племени беревалгал, с которым она дружила в детстве. Ему стоило такого труда выговорить ее имя, что ей пришлось повторить его раз десять! У него были две синие записные книжки, где он все помечал, чтобы их слова сохранились навсегда.
Задумывалась ли она о том, что сталось с теми книжками, со свидетельствами их бесед, доступными любому, кто захочет их открыть? Она, конечно, знает, что он никогда с ними не расстанется.
Они отправились с ним в Лондон на «Горгоне», потом в Африку, он не расставался с ними все эти годы, и сейчас они лежат в верхнем ящике комода в углу. Но он никогда не доставал их и не читал. Ему достаточно было знать, что они там. Когда их с Тагаран не станет, когда не станет детей их детей, эти записные книжки расскажут историю неповторимой дружбы.
Он надеялся вернуться. Всегда надеялся. Здесь, на этих островах, в окружении чернокожих лиц, ему казалось, что он ближе к ней. Что он движется ей навстречу, и от Нового Южного Уэльса его отделяет лишь клочок земли да один-единственный океан. Теперь он с лихорадочной ясностью понимал, что никогда туда не вернется. Новый Южный Уэльс стал так же недостижим, как и все, что осталось в прошлом.
Ему не обязательно было заглядывать в записные книжки, чтобы представить Новый Южный Уэльс во всех подробностях. Он помнил тамошние сумерки. Как земля темнеет быстрее неба. Как мерцает и колышется вода, ловя последние лучи солнца и удерживая остатки их света.
Вернись он обратно в ту ночь, на песчаный берег залива Ботани, сделал бы он тот же выбор снова, зная, куда он приведет – в эту комнату, где хрипло кричат птицы на ветвях гуавы, чьи-то голоса льются в открытое окно, где кружатся мухи, и старик лежит на
