Шрифт:
Закладка:
А Дэзи, сколько лет она болела туберкулезом? Заразилась ли она от своего отца Эммануэля? Вполне возможно. Графиня Лариш вспоминала, что заметила первый подозрительный кашель своей двоюродной сестры в Баварии, ближе к концу 1870-х годов. Мы также знаем, что около 1884 года Дэзи навестила ее в замке Миттерзилль, недалеко от Зальцбурга. Утомленная юная парижанка проводила большую часть времени в кресле, свернувшись калачиком под пледом, никогда не жалуясь, потому что она унаследовала терпеливость своей матери. В конце концов она покинула Австрию с Мехтильдой, чтобы добраться до туберкулезного санатория в Сан-Ремо на севере Италии, популярного среди немцев.
На последних фото она очаровательная, но очень худая и хрупкая. Кроме того, с октября 1884 года, за год до своей смерти, она уже точно знала, что серьезно больна, поскольку в свои 22 года посчитала целесообразным написать завещание:
«Из-за череды смертей, которые происходили в моей семье, и возможности внезапно умереть я решилась изъявить свою последнюю волю. Я завещаю своему двоюродному брату Эммануэлю Берто[413], моему законному наследнику, передать сорок тысяч франков мадемуазель Мехтильде Кель, моей домработнице, в знак признательности за ее заботу и преданность и десять тысяч франков моей двоюродной сестре мадемуазель Габриэль де Лаваис. Мой дядя, полковник артиллерии Эмиль Берто, получает пожизненное право распоряжаться моим состоянием[414], которое я оставлю после своей смерти его сыну, за исключением двух вышеупомянутых сумм. Написано от руки в Верноне 1 октября 1884 г.»
Мадемуазель Кель – таково было официальное имя Мехтильды, баварки, которой Виттельсбахи доверили присматривать за ребенком их семьи.
Я нашла ее последние пожелания в архивах Эрнеста Полетнича, нотариуса предместья Сент-Оноре, но самый трогательный документ обнаружился у моей бабушки, которая сохранила его. Это послание Дэзи для Элен, душераздирающее письмо, которое заставляет вздрогнуть, потому что показывает страшную картину ее болезни. Чувствуется, как дрожала ее рука в попытках писать разборчиво. По ходу письма предложения и слова, которые выводит больная, корчатся, деформируются, а вместе с ними и строки. В сентябре 1885 года, за три месяца до смерти, началась ее долгая агония:
«Моя дорогая Элен!
Хотя я очень устала, я хотела бы поблагодарить вас за ваш любезный прием. Вы не можете себе представить, какое удовольствие он мне доставил. Я провела весь день, собирая красивые цветы, а моя комната очень светла. Но особенно меня порадовала новость о том, что вы проведете зиму в Париже и, возможно, приедете туда на Рождество. Сейчас мне кажется, что мне стало чуть лучше. Ваше дорогое присутствие исцеляет меня. До скорой встречи, моя дорогая Элен. Поцелуйте за меня мою тетю, Люси, Каролин и малыша. Обнимаю вас всем сердцем. Пусть моя тетя будет спокойна, мы сохраним ее корзинку.
Элен хранила это письмо всю свою жизнь…
Три месяца спустя[415] бывшие государи Неаполя возвращались в Париж Восточным экспрессом[416] после пребывания в Мюнхене. Парижане устраивали роскошные обеды и наряжались на Рождество. Магазины по-прежнему соревновались в элегантности и моде, готовясь к празднованию Нового года. Товары, обычно спрятанные в кладовых, перебрались на витрины. Лавки кондитеров предлагали взорам покупателей нугу, засахаренные каштаны и дюжины бутылок отборных ликеров. Книготорговцы выставляли стопки «Матиаса Шандора» – последнего романа Жюль Верна, который раскупали для новогодних подарков. И все же столица была печальна и мрачна, столбик ртутного термометра опустился до двух градусов. Низкое небо, казалось, касается грязных улиц. Город засыпало наполовину талым снегом. Ветер заставлял прохожих кутаться в меха и поднимать воротники пальто.
Через неделю после прибытия Их Величеств длинная очередь экипажей теснилась перед отелем «Вильмон». По данным газеты Le Matin, Его Величество Франциск II и королева Неаполя «приняли множество посетителей с изысканной приветливостью». Через четыре дня Дэзи умрет. Я представляю, как Мария София приветствует своих гостей с тем блеском роскоши, которая подобала тогда властителям Неаполя, – с остекленевшим взглядом и застывшей улыбкой, как будто не в себе, одинокая под грузом своей боли. В тот вечер, конечно, ее бледность выдавала ее тайную трагедию.
За четверть века она вооружилась непобедимым духом самопожертвования. Сидя на троне, она больше не принадлежала себе, но проклятой большой истории, которая выбрала ее и больше не сводила с нее глаз. Ее лишили личного выбора, собственных желаний, ее тайных устремлений. Ей были недоступны радости, которыми наслаждались другие женщины. Эту роль нужно было играть вечно, эту искусственную судьбу нужно было терпеть все время. Горе, всегда одно горе – вот ее удел.
Судьба упорствовала. В пятистах метрах от нее умирала Дэзи. «Держать осанку», ничего не менять в своем существовании, оставаться вдали от умирающей, как бы сильно ни хотелось оказаться рядом и не покидать ее ни днем, ни ночью. Какое насилие для материнского сердца! В двадцать лет она была вынуждена отказаться от дочери. Сейчас ей сорок пять, и более никто не мог контролировать ее поведение. В тот же вечер она вместе со всеми, кто последовал за ней, пошла по улице Буасси д’Англа, при свете фонарей пересекла бульвар Мальзерб под окнами молодого Пруста, прошла по улице Паскье до часовни Покаяния. Там она осталась у постели Дэзи, рассказала ей о ее отце, об их безумной страсти, прежде чем прошептала ей все слова материнской любви и веры, которая была в ней в эти минуты. Именно она была рядом со своей дочерью и проводила ее до смертного порога.
