Эмиля Берто не было в Париже. После выхода на пенсию он часто бывал в своем родном краю – в Сен-Жан-де-Лон, в Кот-д’Ор. Официальные формальности не могли быть выполнены слугой, к тому же иностранцем, и на следующий день после смерти Дэзи именно Анри де Жинесте-Нажак и его зять Адриан Соль де Маркэн направились в церковь Святого Августина по улице Сент-Оноре. К сожалению, приходской священник отец Ксавье Лефевр сказал мне, что документы, относящиеся к этому периоду, утрачены.

Похороны состоялись 8 января, за клиросом в часовне Пресвятой Богородицы. У подножия алтаря руки доброхотов уже возлагали венки для церемонии, назначенной на следующий день. Старый священник Тюильри готовился приветствовать все бонапартистское общество на службе, посвященной годовщине смерти Наполеона III, скончавшегося тринадцатью годами ранее.

Адриан, Анри, Матильда и Элен да небольшая горстка протестантов ютились на скамейках, чтобы присутствовать на службе в храме без верующих. Органист начал нерешительно и отстраненно играть. Все повернулись, чтобы посмотреть, как мужские руки несли гроб, накрытый черным полотном. В тот момент они увидели королеву Неаполя и Обеих Сицилий. В глубокой задумчивости она скользнула как тень за одну из редких колонн. Был странный, болезненный, трагический контраст между скромностью этих похорон и присутствием этой королевы, по крайней мере для взрослых, Анри, Матильды и Адриана, которые знали ее секрет, и их охватило острое сострадание.

Снаружи в ту пятницу, 8 января, соседние улицы словно лишились жизни. Те, кто был в Париже из великих мира сего, пренебрегли холодом и в тишине собрались на авеню Марсо. Огромная толпа в траурных одеждах, которую едва могла вместить церковь Сен-Пьер-де-Шайо, отправилась в полдень на заупокойную службу по сыну самого известного из папских зуавов, барона Атанаса де Шаретта. Его сын умер в возрасте двадцати одного года от брюшного тифа, заразившись в драгунском полку в Туре. Все ветераны помнили его ребенком. Через две недели после его рождения в Риме его мать[417], полная радости и счастья, внезапно ослабев, оставила его сиротой[418].

Генерал получил три тысячи писем с соболезнованиями. Все слои общества, все любящие церковь и Отечество, хотели выразить свою поддержку решительному солдату папы и герою войны 1870 года. Там были лучшие фамилии Франции. Прибыл папский нунций от Леона XIII. Приехали все те бывшие зуавы, которые смогли отправиться в Париж. Для остальных организовывали мессы в провинции. Собралось множество военных, генералы де Галифе, де Брие, де Рошбуэ и многие другие офицеры хотели выразить свое сочувствие горю отца. После отпевания траурная процессия пришедших почтить генерала тянулась более часа.

Кто мог поверить в это? Ни героиня Гаэты, ни ее муж не пришли отдать долг верному Шаретту. Однако свет не забыл об этих парижанах. Пресса отметила их отсутствие и сообщила своим читателям, что их представляли герцоги Немурские, Алансонские и граф Латур-ан-Вуавр. Единственной другой знатной парой, которая отсутствовала, были граф и графиня Парижские, накануне вернувшиеся в свой дворец в Э. Но на это никто не жаловался – ведь они засвидетельствовали свое почтение, заказав службу по сыну прославленного солдата.

Куда же делась королевская чета Обеих Сицилий? Первая полоса Le Figaro[419] гласит, что в тот день буря разогнала пешеходов и такси перестали ходить, омнибусы остановились на обочинах дорог, и на всем бульваре Мальзерб был только одинокий прохожий, темную одежду и круглую шляпу которого обелили снежинки. Молчаливый прохожий, который шел, спрятав руки в карманы, а за ним следовала великолепная черная борзая. Кто же это? Король Неаполя!

Два часа дня.

В той газете не уточняется, что по бульвару Мальзерб Франциск Бурбонский пошел к церкви Святого Августина, где он ждал королеву, которая не могла не пойти попрощаться со своей дочерью.

Я представляю, как павшая королевская пара медленно возвращалась с похорон; королева, изможденная, задыхающаяся, с красными глазами, повторяла стих Евангелия от Луки о Марии, обратившейся к Спасителю, пригвожденному к кресту[420]. Она тоже пережила муки своего ребенка и чувствовала, как «меч пронзает ее душу».

Увы, упиваться горем было некогда! Через неделю Франциск дал традиционный торжественный ужин 16 января. Он собирался отпраздновать свое пятидесятилетие. Марии Софии пришлось вернуть на свое исхудавшее лицо подобие улыбки, сыграв роль самой любезной и надежной жены, спутницы в этой деликатной и важной задаче – искусстве приема. Горе, всегда одно горе[421].

Улицы Парижа были завалены сугробами. Трамваи рассыпали соль, и их движение восстанавливалось – за большие деньги. На соседних улицах скрипели механические подметальные машины. Серое небо, леденящий холод, тротуары, покрытые льдом. Через несколько часов лицеисты Кондорсе, в том числе молодой Марсель Пруст, вышли толпой под окна монархов, чтобы пройти к Елисейским полям, созерцать падающие снежинки и кататься на санях.