Здесь перед нами любопытный пример двусторонних связей между социальными нормами данного коллектива и нормами речевого поведения. Социальные нормы определяют строго ограниченную сферу использования языка. В то же время нормы речевого поведения влияют на другие социально-коммуникативные нормы, требуя использования невербальной коммуникации там, где в данном коллективе не допускается использование языка. Однако и в данном случае решающая роль принадлежит социальным факторам, тогда как влияние норм использования языка на социальные нормы коллектива не носит определяющего характера. Поэтому попытка сторонников теории «взаимной детерминации» ставить знак равенства между влиянием социальных факторов на язык и влиянием языка на социальные факторы является явно несостоятельной.

Таким образом, гипотеза о взаимной детерминации является столь же неубедительным аргументом в пользу теории изоморфизма, как и гипотеза Уорфа. В самом деле, ведь об изоморфизме можно говорить лишь в тех случаях, когда

«каждому элементу первой системы соответствует лишь один элемент второй и каждой операции (связи) в одной системе соответствует операция (связь) в другой и обратно»[525].

Только такое взаимооднозначное отношение можно, строго говоря, считать изоморфным. Между тем ни А. Гримшо, ни другим сторонникам теории изоморфизма не удалось доказать, что между языковыми, социальными и культурными системами существуют подобные взаимооднозначные связи.

Одной из немногих попыток эмпирического доказательства теории изоморфизма является ссылка на исследования английского ученого Б. Бернстайна[526], выдвинувшего гипотезу о наличии двух речевых кодов: «развернутого» (elaborated) и «ограниченного» (restricted), разница между которыми состоит в том, что первый характеризуется меньшей степенью предсказуемости и тяготеет к более сложным синтаксическим построениям, второй же предпочитает элементарные синтаксические структуры и отличается высокой степенью предсказуемости. В ранних вариантах своей теории Б. Бернстайн пытался установить однозначные связи между дихотомией этих кодов и классовой структурой общества, сводимой к противопоставлению «средний класс – рабочий класс». Ограниченный код, утверждал он, – это код «рабочего класса» или во всяком случае его низших слоев, а развернутый код – код среднего класса, ориентированный на самовыражение и межличностное общение.

Работы Б. Бернстайна оказали заметное влияние на зарубежную социолингвистику, в первую очередь американскую и западноевропейскую. Из некоторых положений его теории делались непосредственные педагогические выводы, получившие воплощение в виде гипотезы о «дефиците вербальных ресурсов» рабочего класса. Социальные установки, которыми руководствуются сторонники этой гипотезы, настолько очевидны, что едва ли нуждаются в особых комментариях. Весьма определенно высказался по этому поводу У. Лабов, убедительно доказавший, что утверждение, будто так называемые «низшие классы» используют более ограниченные и стереотипные речевые ресурсы, не имеет под собой никакой почвы и не соответствует фактическому положению вещей[527]. На самом деле представители различных социальных слоев в достаточной мере владеют речевыми ресурсами родного языка и умеют достаточно эффективно использовать его в тех ситуациях, в которых протекает их речевая деятельность. Конечно, сами наборы коммуникативных ситуаций, доступных тем или иным социальным слоям, в буржуазном обществе различны. Использование представителями рабочего класса «ограниченного кода» в тех ситуациях, в которых представители других классов используют «развернутый код», свидетельствует вовсе не о том, что им недоступен «развернутый код», а о том, что им непривычна данная коммуникативная ситуация. Таким образом, обнаруживаемые Бернстайном расхождения в речевом поведении соотносятся с социальной структурой не непосредственно, а лишь через посредство коммуникативной ситуации, которая не принимается им в расчет в качестве детерминанта речевого поведения. Исключение из рассмотрения опосредующих звеньев придает социолингвистическим корреляциям Бернстайна вульгаризаторский характер.

Наконец, нельзя не обратить внимание на то, что само понятие кода используется Бернстайном далеко не корректно. В самом деле, различия между «развернутым кодом» и «ограниченным кодом» носят не качественный, а количественный характер. Один код отличается от другого не самим набором конституирующих его единиц, а лишь большей или меньшей степенью предсказуемости, бóльшим или меньшим числом сложных или несложных синтаксических построений. Значит, в рамках одного и того же «кода» могут сосуществовать единицы одного и другого типа, отличаясь лишь частотностью употребления. А отсюда следует, что даже если бы основное предположение Бернстайна было справедливо, то и в этом случае оно никак не свидетельствовало бы о наличии взаимооднозначных отношений между элементами языковых и социальных структур. Таким образом, теория изоморфизма лишена как теоретических, так и эмпирических оснований.

Оспаривая основные методологические постулаты теории изоморфизма и связанной с ней теории «взаимной детерминации» языковых и социальных явлений, нельзя в то же время не признать справедливости тех упреков, которые авторы этих теорий адресуют сторонникам чисто корреляционного подхода к изучению языковых и социальных явлений, широко распространенного в американской социолингвистике. Сущность этого подхода сводится к установлению простых корреляций между языковыми и социальными явлениями, без каких бы то ни было попыток выявить причинные связи между ними. Так, в сборнике «Социолингвистика», программном документе американских социолингвистов, целью социолингвистики провозглашается изучение «совместного варьирования» (co-variance) языковых и социальных структур[528]. Эта концепция получает дальнейшее развитие у Дж. Фишмана, который считает проблему каузального приоритета в отношениях между языковыми и социальными явлениями «нерелевантной по отношению к той жизни, которая протекает на наших глазах» и полагает, что отношения между социальной структурой и языком следует рассматривать как отношения

«между равными партнерами, а не между начальником и подчиненным»[529].

Думается, что отказ от изучения каузальных связей между языком и обществом сам по себе является данью уже упоминавшейся выше позитивистской традиции, которая относит категорию причинности к числу «метафизических псевдопроблем», не подлежащих эмпирической верификации. Как известно, взгляды современных неопозитивистов на причинность являются дальнейшим развитием идеалистических концепций Юма, считавшего ее лишь привычной связью ощущений, и Канта, полагавшего, что причинность существует лишь как априорная, врожденная категория рассудка, тогда как опыт не дает нам каузальной связи[530].

Отвергая индетерминистские теории современных идеалистов, марксистская диалектика рассматривает причинность (каузальность) как одну из форм всеобщей закономерной связи явлений. Выявление причины изучаемых явлений лежит в основе научного знания. В то же время марксистская теория четко определяет соотносительность понятий причины и следствия, указывая на то, что связь причины и следствия носит характер взаимодействия: порождая следствие, причина в то же время испытывает известное воздействие с его стороны. Указывая на относительность категорий «причина» и «следствие», Ф. Энгельс писал:

«То, что здесь или теперь является причиной, становится там или тогда следствием и наоборот»[531].

Но при этом, изучая взаимодействующие факторы, наука не может не учитывать их неравноценность и стремится в системе взаимодействующих сил найти определяющие.

Ошибка теории «взаимной детерминации», лежащей в основе одного