и, в особенности, среди союзных миссий. Но они не вылились не только в конкретное действие, но даже в конкретный план. При этом из союзнических миссий поступали самые противоречивые сведения и предложения. И даже в последний день Ставки наиболее сильный и решающий психологический удар ей был нанесен именно из союзнических миссий.

Неясность и неудачливость конкретных планов борьбы с большевиками усиливали пассивные течения, стремящиеся вернуться к прежней политике только пассивного сопротивления или даже просто выжидания. Мне казалось, что даже некоторые из высших руководителей отдельных управлений Ставки намеками и уклончивыми ответами давали понять, что надо оставить мысль об активной борьбе. Несомненно, тут играло роль стремление найти способ безболезненного перехода Ставки в новые руки, чтобы военно-технический аппарат не оказался разрушенным. Были тут и такие настроения, что против рожна не попрешь, а большевизм казался чрезвычайно серьезной мировой силой. Как раз в это время происходило отступление итальянской армии, и ее официальная характеристика показала, что она очень и очень стала похожей на нашу. Кроме того, из союзнических миссий повторяли сообщения, что в некоторых французских дивизиях образовались комитеты, и вообще французские войска уже разделяются на категории стреляющих и отказывающихся стрелять… Были тут и соображения личной карьеры. Не говоря о Бонч-Бруевиче, который не скрывал своей переписки с братом, мне казалось, что и другие высшие чины думают о том, чтобы найти линию поведения, обеспечивающую сохранение их высокого положения.

Кругами, настроенными соглашательски, была выдвинута мысль о назначении, вместо Духонина, Бонч-Бруевича. После отказа от всех предложений относительно активной борьбы с большевиками эту идею воспринял и общеармейский комитет. Я возражал против замены, но соглашался, что известное значение могло бы иметь назначение Бонч-Бруевича исполняющим должность начальника штаба, так как Духонин был фактически Верховным главнокомандующим. Духонин согласился на этот план. Я переговорил с Бонч-Бруевичем, но тот отказался, намекая, что, получая высшее назначение, он должен иметь полную свободу действий. Но я тогда резко прервал переговоры.

Были характерными также изменения в настроении масс, которые окружали нас в виде технического персонала, чинов охраны, ординарцев, Георгиевского батальона. Настроения эти с каждым днем становились хуже. На георгиевских кавалеров уже давно нельзя было рассчитывать. Даже казаки и текинцы стали проявлять признаки брожения. Мы не могли быть уверены в своих вестовых, шоферах… Боялись разговаривать по телефону, так как сообщалось о большевистской агентуре среди телефонистов. Все яснее стало проявляться влияние приезжих агитаторов, от которых Ставка не находила способа обезопасить себя… Вода всеобщего потопа начинала проступать сквозь почву у нас под ногами.

Из внешнего мира поступали все более тревожные сведения. Перевыборы комитетов давали повсюду успех большевикам. Я разослал телеграммы всем губернским комиссарам, но получил очень мало ответов, – очевидно, правительственная власть уже не находилась в их руках. Но наиболее потрясающее впечатление на нас произвели выборы в Учредительное собрание в Петрограде: около 40 процентов голосов оказались поданными за большевиков! Принимая во внимание, что левые эсеры и интернационалисты должны были быть причислены к партиям, поддерживающим большевиков, стало ясным, что путь демократизма, большинства голосов, формально выраженной воли нации лежит крайне близко к большевикам. Это – не десятая часть общества, как было в начале революции, а самая многочисленная и влиятельная в массах партия. Было явной нелепостью пытаться бороться с нею вооруженным путем. Тем более что следующая по влиянию партия эсеров не проявляла большой склонности к вооруженной борьбе с большевиками.

Параллельно нашей неуверенности в себе возрастала решительность сторонников большевиков внутри Могилева. Левая часть общеармейского комитета сперва вела себя очень тихо. Теперь же, по мере того как новые армейские комитеты отзывали своих представителей из Ставки, левое крыло начинало все более резко проявлять свое мнение. Не выдвигая никакой определенной идеи, оно отчаянно противилось всякой мере, всякому решению большинства. Особенно упрям, нетерпим и неприятен был бывший председатель комитета Полянский[70]. Дыхание новых психологических сдвигов стало чувствоваться и в других демократических организациях. В Крестьянском совете, в Совете рабочих и солдатских депутатов стали слышаться новые речи, резкие протесты. Однако до последнего дня большинство этих Советов, отчасти благодаря личному влиянию могилевского губернского комиссара Певзнера, было на стороне Ставки и, как могло, старалось оградить ее от ярости большевизма.

* * *

Между тем события развивались своим чередом. Крыленко отправился на фронт 5-й армии начинать переговоры с военным командованием противника. Мы пытались оказать сопротивление Крыленко в его поездке. В Пскове комиссаром был Шубин, интернационалист, но стоявший в тот момент на нашей стороне. Он запросил у меня инструкций, что делать. Я сказал, что необходимо сделать все возможное, чтобы не пропустить Крыленко. Болдырев сам сообщал, что окажет сопротивление большевикам. Но вот приходят известия: бежавший из Пскова Черемисов арестован, Шубин арестован, Болдырев арестован.

Мы были уверены, что противник откажется вести переговоры с узурпаторами власти. Однако после предварительных переговоров большевики получили приглашение выслать своих парламентеров в назначенный день, прекратив в этот день боевые действия на фронте. По этому поводу Крыленко увидел необходимость связаться со Ставкой. Духонин попросил меня переговорить с ним. Крыленко потребовал, чтобы я передал Духонину приказ прекратить в назначенный день всякую перестрелку и военные действия. Я отказался передавать, указав, что армия вообще еще не признала власти Крыленко. Я даже предлагал Духонину разослать противоположный приказ, чтобы в назначенный день начать возможно более оживленную ружейную и артиллерийскую перестрелку. Но Духонин отказался, так как считал, что такая мера может внести большое осложнение в жизнь армии.

Вообще надо сказать, что смелый жест большевиков, их способность перешагнуть через колючие заграждения, четыре года отделявшие нас от соседних народов, произвели сами по себе громадное впечатление. Мы все настаивали, что большевики не могут дать мира стране. И тут, когда они приступили к действию, прервать их – значило бы оставить весь народ в убеждении, что большевикам мешали выполнить их программу, дать немедленно справедливый мир усталому народу. Не лучше ли дать им дойти до естественных выводов и последствий? Могли быть два исхода. Или немцы не захотят говорить с большевиками, – тогда это будет прекрасным конституционным уроком для народа, который почувствует себя вынужденным идти по стезе мирного развития демократических учреждений. Или же немцы предложат такие условия мира, которые окажутся явно неприемлемыми, явно гибельными для России, – тогда народ увидит необходимость вооруженной борьбы. Конечно, было бы лучше, чтобы этот показательный урок проделали мы сами и использовали его в наших целях. Поэтому я, с согласия военных кругов Ставки и даже союзнических миссий, сделал предложение, чтобы Ставка созвала в Могилеве представителей всех партий, в том числе и большевиков, для всенародного, так сказать, разрешения вопроса