привлекать к ответственности его, чем отвечать сам. Я просто и открыто пришел в качестве офицера, предлагая без всяких задних мыслей помощь в борьбе с внешним врагом, тем более что я прекрасно знаком с псковским фронтом. Он спросил меня, готов ли я немедленно отправляться на позиции? Я ответил, что согласен. Он записал мой телефон и адрес и сказал, что позвонит, когда надо будет ехать. Кроме того, он просил меня составить доклад о защите Пскова малыми силами.

Мой поступок вызвал такое возмущение в партии, что мне пришлось заявить о своем уходе из ЦК. Иначе отнеслись к этому мои друзья военные, которые наперебой звонили мне, предлагая свои услуги. Я сидел и писал доклад. Крыленко действительно позвонил мне и спросил, готов ли я отправиться на другой день рано утром. Я ответил, что согласен. Через полчаса явились красноармейцы и предъявили ордер, подписанный женой Крыленко[72], о моем аресте. После весьма поверхностного обыска я был препровожден в революционный трибунал во дворце Сергея Александровича[73].

Ночь на полу трибунала… Формальный допрос о моей деятельности в Ставке… Мой отказ давать показания… «Кресты»… Десяток довольно тревожных дней, так как ходили слухи о том, что красноармейцы готовы нас расстрелять в случае приближения немцев. Вместе с тем сознание трагикомичности положения: из-за желания защищать родину от противника – почти исключен из своей партии и посажен в тюрьму «правительством».

Если бы не недостаток пищи и не тревога из-за поведения вооруженной стражи, сидеть в «Крестах» было бы недурно.

Нравы «Крестов», знакомые мне по двукратному сидению в них раньше по политическим делам, были весьма мягкими. Сторожа не обращались иначе как со словом «товарищ», вкладывая в него действительно душевное отношение. Двери камер оставались открытыми чуть ли не весь день, а если и закрывались, то со словами: «Товарищ, ничего, если я вас прикрою немножко?»

Но я обычно не только не возражал, а даже настаивал, чтобы меня «прикрыли», так как хотелось остаться одному.

Каким-то образом, вероятно не без участия жены, моей судьбой заинтересовались левые эсеры, работавшие тогда совместно с большевиками, и они добились моего освобождения. Дальнейших попыток сотрудничать с большевиками я не мог делать, так как Псков оказался занятым немцами. А большевики решили подписать мирные условия, «не читая их».

Но это был не мир, а начало новой, еще более страшной войны.

Трудно сказать, что было бы, если бы большевики решили продолжать войну с противником. Еще труднее сказать, что было бы, если бы противник в Бресте предложил иные условия мира и не пытался свести Россию к пределам Московского княжества. Думаю, что в таком случае Германия приобрела бы спокойного соседа. Авторитет большевизма тогда поднялся бы, и часть левых группировок нашла бы для себя возможным сотрудничать с ним, и все развитие политических отношений в России пошло бы совсем иным путем. Если бы Брестский мир был хоть немного более приличным, более того, если бы можно было верить, что положенное в его основу самоопределение народов было реальным фактом, а не формой, прикрывающей господство Германии на востоке Европы, тогда, быть может, от большевиков началось бы мирное развитие России. Правда, экономические потрясения были бы неизбежны, пока большевики не отказались бы от своего максимализма в вопросах народного труда. Но эти потрясения были бы легче в момент разрухи, завещанной войной, чем в момент мирно налаженной жизни. Экономические опыты большевиков были не чем иным, как продолжением дальнейшего развития государственного социализма, регулировки промышленности, созданной для войны. И нельзя пренебрегать психологической стороной дела. Как бы ни были ничтожны успехи большевиков при налаживании мирной работы – это все же лучше, чем безумное самосжигание на войне.

Конечно, масса частных интересов была бы нарушена. Были бы попытки восстаний, контрреволюции. Но они не привлекли бы масс. Сужу по настроению нашего весьма правого партийного комитета: когда обсуждалось письмо Савинкова с приглашением приехать в Новочеркасск для образования антибольшевистской власти, было решено приглашение отклонить, так как никому из нас не хотелось участвовать в русской Вандее.

Но это было до Брестского мира. Брестский же мир показался общественному сознанию настолько чудовищным, что выбора не могло быть: надо бороться против этого мира прежде всего – с сознательными или бессознательными предателями родины, с большевиками.

Я по своим мирным настроениям готов был отнестись к Брестскому миру с терпимостью. Но и то видел, что он создавал чудовищное преобладание немцев на востоке Европы. Особенно опасным казалось это мне даже не для самой России, а для мелких народов, входящих в орбиту гегемонии Германии. Я припоминал соображения Рорбаха и других немецких империалистов относительно планов Германии на востоке, и мне чудилось, что осуществление принудительной колонизации, опирающейся на закованную в железо государственную власть, сгонит целые народы с их земель. И я даже после четырехлетнего перерыва взялся за перо и написал книгу «С Германией или с Россией», где разбирал грядущую судьбу мелких народов… Я доказывал, что единственное их спасение – в России, которая в будущем окажется единственной силой, способной составить противовес Германии.

Видя неминуемость борьбы в будущем, совместно с Гоцем, Потресовым, Розановым, Верховским, Болдыревым мы составили книгу «Народ и армия», оценивая опыт прошлого и ставя вопросы о будущей организации армии. Я смотрел на это именно как на начало подготовки грядущей, может быть, через несколько десятков лет войны с Германией. Но мои товарищи были нетерпеливее. Они решительно настаивали, чтобы новый выпуск книги был посвящен злободневному вопросу о восстановлении Восточного фронта, что и было решено при моей все ослабевающей оппозиции. Но мы не успели издать второй выпуск. Политические условия, вследствие все разгорающейся борьбы и личного участия в ней всех сотрудников, снимали с очереди такие мирные затеи, как книга о войне.

За немедленное восстановление Восточного фронта с особой решительностью, верой в успех и настойчивостью высказывались Чайковский, Авксентьев, Гоц, Щепкин и Мякотин. Им казалось необходимым создать условия для вооруженной борьбы с большевиками, свергнуть их власть и возобновить борьбу с Германией. Словом, ценой войны внутри купить возобновление войны на фронте.

Я лично вначале был противником этой идеи. Меня пугало внутреннее положение в России. Разруха все усиливалась, дороговизна с каждым днем становилась заметнее. Фабрики останавливались не только из-за новых порядков, но из-за недостатка топлива и сырья. Мне припоминалось, что и в мирное время в России бывали случаи, когда целые области оказывались пораженными голодом и люди умирали от недостатка хлеба. Что же будет теперь, при полной разрухе транспорта, при недостатке семян… Между тем ведение военных действий внутри самой России грозило уничтожением надежды накормить города и области, нуждающиеся в