о мире. Но из Петрограда было дано опять-таки отрицательное заключение. Таким образом, не имея возможности ни бороться, ни проявлять активность в каком-нибудь ином направлении, мы вынуждены были пассивно выжидать событий.

Положение Ставки в стратегическом смысле выглядело вполне надежным. Лежащий в стороне от больших путей к фронту, спокойный Могилев представлял собой как бы островок среди взволнованного народного моря. Подобраться к нему казалось затруднительным. Около Витебска стоял 35-й корпус, один из самых верных, с которым кое-кто связывал самые фантастические надежды. Но если и можно было сомневаться в способности корпуса к активным действиям против большевиков, то не было никаких оснований не доверять намерениям корпуса не пропускать большевиков через Витебск в Ставку. Между Оршей и Могилевом стояла наиболее надежная во всей армии 1-я Финляндская дивизия. В самом Могилеве были казаки и текинцы. Потом присоединились еще две роты ударников. Казалось, что добраться было нелегко. Кроме того, надеялись, что большевики, после разъезда из Ставки политических представителей и после избрания Двинска базой мирных переговоров, оставят Ставку в стороне.

Но вот в управлении военных сообщений из Петрограда были получены сведения, что на Могилев выступил эшелон матросов. Медленно, с длинными остановками для обедов, ужинов и ночевок, с проявлением некоторой нерешительности, но все же неуклонно эшелон продвигался вперед.

Миновал Дно. Подходит к Витебску. Миновал Витебск, – спрашивается, что делал тогда 35-й корпус?.. Эшелон подходит к Орше…

Возникла мысль отодвинуть всю Ставку на Юг, на Украину. Я вел соответствующие переговоры с Украинской радой при посредничестве Одинца[71] и Зарубина. Но, несмотря на самые отчаянные усилия посредников, Рада не согласилась приютить Ставку в Киеве и посоветовала ей найти себе пристанище где-нибудь на Черниговщине… Ставка все-таки пробовала грузиться. Но немедленно перед помещением Ставки появились возбужденные толпы солдат, заявляющих, что они Ставку не выпустят.

Вечером в тот же день – это было 17 ноября – распространилось со ссылкой на итальянскую миссию сообщение, что союзники официально решили не возражать против сепаратных переговоров России с немцами при соблюдении некоторых условий (не посылать военные материалы в Германию и пр.) и что даже назначили своего представителя, который для информационных и контрольных целей будет присутствовать при переговорах.

Сообщение было передано с такими техническими подробностями, что сомневаться в нем не приходило никому в голову. Естественно, что это было серьезным психологическим ударом. На собрании всех чинов Ставки, где настроение было направлено на то, чтобы организовать борьбу, сообщение Духониным этого известия подействовало ошеломляюще. Если не только противники, но и союзники готовы признать законными шаги большевиков, то какова же будет роль Ставки и ее защиты? И вместо боевых тонов в речах Духонина и представителей чинов Ставки зазвучали ноты прощания при расставании.

Вопрос о сопротивлении как-то сам собою был снят. Вечером у Духонина собрались высшие чины, которые пришли к нему с решением, что ему необходимо покинуть Ставку, так как против него большевиками велась слишком усиленная личная кампания и поэтому его присутствие может осложнить положение Ставки в момент прихода большевиков. Такое же решение вынес и общеармейский комитет.

Я придерживался того же мнения, хотя по несколько иным соображениям. Независимо от целости технического аппарата Ставки, мне казалось чрезвычайно важным сохранить в неприкосновенности от большевиков идею высшего командования армией, олицетворением которой был Духонин. Поэтому мне казалось необходимым, чтобы он ехал на один из южных фронтов, еще не окончательно разложившихся. Духонин, однако, колебался. Считая, что вопрос может быть разрешен на другой день, я около двух часов ночи отправился к себе.

Около пяти часов утра меня разбудил телефонный звонок: Духонин просил меня прийти к нему немедленно, так как им были получены весьма важные известия. Я был так утомлен, что пробовал было просить у Духонина разрешения прийти часов в 8 утра. Но Духонин настаивал, чтобы я пришел немедленно и захватил с собой председателя общеармейского комитета Перекрестова. Я тотчас оделся, нашел Перекрестова, и мы оба пришли к Духонину. Было еще совсем темно.

Духонин был измученный и бледный. На столе лежала кучка телеграмм. Из 35-го корпуса сообщалось, что в нем разруха и о каком-либо сопротивлении большевикам не может быть и речи. Далее, было известие, что большевистский эшелон стоит в Орше и утром предполагает двинуться дальше на Могилев. Была телеграмма от начальника 1-й Финляндской дивизии о том, что дивизия «решила» быть нейтральной и не препятствовать большевикам на пути.

Кроме того, Духонин сообщил, что ночью у него была депутация ударников, которые поставили условием их дальнейшего пребывания в Могилеве разоружение георгиевцев, роспуск или даже арест всех комитетов и еще что-то, явно ненужное и неисполнимое… Просто людям хотелось уйти… Духонин пробовал было их уговорить остаться для охраны, чтобы при входе большевиков не разыгрались эксцессы. Но ударники заявили, что для одного человека они не могут жертвовать головами сотен.

Я, в свою очередь, мог сообщить Духонину, что у меня накануне был полковник, командир текинцев, и заявил, что так как текинцы имеют уже очень дурную контрреволюционную славу, то они просят на них не рассчитывать при защите теперешней Ставки. Я был слишком тогда озабочен, чтобы доискиваться смысла этого заявления, то есть было ли это отказом «справа» или «слева». Вывод, однако, был ясен: ни одного солдата для защиты Ставки!

Оставался выбор: или сдаться матросам, которые через несколько часов явятся в Могилев, или уехать. Я, конечно, настаивал на втором. Но Духонин возразил, что уехать невозможно уже просто потому, что в его распоряжении нет никаких средств передвижения. Гараж со вчерашнего дня был под влиянием большевиков, тайного военно-революционного комитета в Могилеве, который отдал приказ, чтобы ни один автомобиль не выезжал за пределы Могилева. О поезде приходилось думать еще менее, так как если бы даже удалось выехать из Могилева, то поезд был бы, несомненно, задержан в Жлобине, где стояла дивизия большевиков.

Но я еще накануне, в предвидении такого положения дел, принял некоторые меры. При содействии комиссара Певзнера я обеспечил приют Духонину в самом Могилеве и, кроме того, выяснил, что в Могилеве, помимо штабного, имелся еще гараж эвакуированного Варшавского округа путей сообщения. Поэтому я предложил пойти вперед и уладить все эти вопросы; Духонин же должен был выйти через четверть часа вслед за мной и в моем управлении встретить провожатого, который доведет или до автомобиля, или до надежного помещения.

Духонин еще продолжал колебаться. Но времени нельзя было терять, так как днем самый выход из Ставки мог быть затруднителен, – Духонин говорил, что его собственный денщик следил за ним… Поэтому я оставил Дидерихса, Рателя и Перекрестова убеждать Духонина, сам же отправился в гостиницу, где ночевал