В оправдание моей позиции должен сказать, что тогда, в апреле – мае 1918 года, политические условия существенно отличались от условий, создавшихся через три месяца. Все партии, до кадетской включительно, имели свои органы печати. Комитеты всех партий функционировали открыто. Преследования совершались только публичным судом, при широком допущении к делам защиты. Советская конституция, казалось, давала возможность вести борьбу на основе хоть и несовершенного, но довольно широкого избирательного движения. Во всех правительственных учреждениях деловая работа направлялась прежними техническими силами.

Но полная невозможность примириться с Брестским миром была так неотразима, что лица, даже понимавшие пессимизм моих предсказаний, находили, что все же надо идти на все жертвы для восстановления международного положения России. Кроме того, рассчитывали на помощь союзников, для которых, казалось, восстановление Восточного фронта должно было иметь кардинальное значение.

Вместе с тем еще жило убеждение, что так как большевики только обманом и насилием захватили власть в стране, то народ уже понял этот обман и стремится сбросить власть большевиков. Анархические настроения рабочих и крестьян против всякой власти принимались за доказательство «отрезвления» масс. Говорилось о пробуждении религиозного чувства масс. Помню рассказы о «чуде святого Николая» в Москве. Чудо состояло в том, что 1 мая большевики декорировали Красную площадь и завесили красным кумачом образ святого Николая на Никольских воротах [Кремля]. Но поднявшийся ветер стал трепать кумач, который разорвался короной венчика над иконой, и лик святого мало-помалу открылся весь. Говорили, что толпы людей, пораженных чудом, все время собирались перед воротами.

Возлагали также надежды на патриотические чувства народа. Разве народ может допустить, чтобы интернационалисты-большевики разместились в сердце России, в Москве? Картина, которую представляли народные комиссары, заседавшие в Кремле, должна возмущать привычные настроения масс. Дан как-то мне ответил, что если народ терпел, что в Кремле сидел царь, он стерпит и комиссаров. Мне этот совет в ту пору показался очень плоским. Теперь же я склонен иначе отнестись к нему…

Значительно реальнее смотрел на вещи Болдырев. Он с тревогой следил за сообщениями о вспышках большевизма в Сибири и говорил, что угар в головах далеко еще не изжит… Но он зато очень крепко верил в помощь союзников.

В конце концов, создав войну идеологически, Брестский мир создал ее и стратегически. Необходимость бежать от суровых военных репрессий государственной власти заставила чехословаков пуститься в опасный путь с боями через два континента. Оккупация Украины немцами дала возможность приютится у Черного моря Краснову и Добровольческой армии.

В июле партии уже принимали торопливые решения о посылке на восток своих лидеров для создания там коалиционной всенародной власти, организующей борьбу с немцами и большевиками. К сожалению, технические условия и трудности не позволили многим из них добраться до намеченной цели.

Начавшаяся борьба сама себя питала. Большевики словно только и поджидали возможности проявить себя в подлинном виде. Раньше еще можно было при желании объяснить такие случаи, как убийства Шингарева и Кокошкина, случайными проявлениями дикости масс. Но дикость эта была воспринята как принцип государственного управления. Созданы были чрезвычайки, во главе которых встали дикие и жестокие, а порой и ненормальные люди. Даже в официальном органе этих застенков стали с циничной откровенностью печататься статьи о необходимости пыток и отчеты о том, что целые группы лиц по простому подозрению были расстреляны по распоряжению не органов власти, а партийных коммунистических организаций. Яростный, скрежещущий зубами погром разразился над интеллигенцией во всех городах России.

Не менее тяжким оказался моральный и духовный гнет. Все газеты, кроме коммунистических, были закрыты. Все партии загнаны в подполье. Вся духовная жизнь взята под подозрение. В университетах, не доверяя профессуре, большевики заставляли играть ведущую роль швейцаров и студентов-коммунистов.

Суровость политических репрессий заставила прятаться всех, кто не был с большевиками, а результате заставила выбирать тот или иной фронт в Гражданской войне.

Немалую роль стали играть и экономические соображения. С началом Гражданской войны и кромсания страны на части внутренними фронтами экономическая жизнь складывалась все хуже. На фабриках было все меньше сырья и топлива. Товарообмен прекратился помимо всяких «национализаций». Демобилизованным солдатам и офицерам некуда было податься, чтобы найти применение своим силам. А тут фронты стали требовать все большего количества людей. Война стала единственным ремеслом, единственным спасением от голода для многих десятков тысяч людей. Только разрушая страну и убивая своих сограждан, можно было зарабатывать деньги.

В Красную армию поступить было совсем просто. Но не особенно сложно было вначале поступить и в Белую армию: адреса вербовщиков, принимающих всех с распростертыми объятиями и даже снабжающих деньгами на дорогу, были легко доступны. Поступить в Белую армию в Петрограде и в Москве было гораздо легче, чем на фабрику или завод.

Конечно, это не было наймитством. Идеология защиты родины от изменников и врагов, спасения ее чести и существования давали тот энтузиазм, который заставлял преодолеть стремление к мирной жизни и начать рискованное существование члена тайной военной организации или пробираться через большевистский фронт к Каледину.

2. Поездка в Литву

Я в качестве беженца должен был ехать в Литву. Мир был якобы заключен, и формально не было препятствий к возвращению жителей, изгнанных войной, на свои пепелища. Но по существу сообщение было крайне затруднено: с одной стороны, большевики ограничивали право выезда, с другой – немцы неохотно принимали гостей. То и дело сообщалось, что та или иная граница закрыта, и тысячи беженцев скапливались в том или ином пункте. К этому присоединялись чрезвычайные трудности и неудобства железнодорожного сообщения. И все эти трудности возрастали для меня, члена антибольшевистской организации, бывшего сотрудника Керенского, не зарегистрировавшегося у большевиков офицера. Но кое-как разрешение на выезд было получено.

Это было очень кстати, так как в начале августа террор уже начал свирепствовать вовсю: офицеров арестовывали сотнями и отправляли неизвестно куда. Приходилось ночевать по чужим квартирам, подвергая риску хозяев.

Но вот документы в кармане. Еду на вокзал. Поезд отходит ночью на Торошино (Псков). Но дело осложнилось: в Лужском уезде восстание крестьян и поезда не идут дальше Луги. Что делать? Возвращаться поздно, да и некуда. Решаюсь ехать в Лугу. За пять минут до отхода поезда на платформе появляется отряд красноармейцев, и комиссар объявляет, что ехать могут только пассажиры, имеющие удостоверение, что они граждане Луги. Меня с вещами выпроваживают из вагона. Но мне удается убедить комиссара, что еду только до станции Преображенская. Меня пускают обратно, и я еду до Луги.

Лужский вокзал полон беженцев. Полная неизвестность, пойдут ли поезда. Но около 4 часов дают товарный поезд, который сразу наполняется сверх всякой