В том же товарном вагоне, куда отвели меня, сидело несколько красноармейцев. Один из них был даже помощником командира полка. Но, конечно, никакого чинопочитания не было. Это была просто хорошая компания удалых людей. Между ними была изящная женщина, которая хотя и не была арестована, но «по дружбе» оставалась с ними. Я внимательно прислушивался к их разговорам, взрывам смеха, грубым шуткам, упоминаниям о совершенных подвигах. Попробовал прикинуть к ним наши штампованные мерки, которыми мы оценивали Красную армию, – ни «идейное воодушевление», ни «крестьянское недовольство» не подходили к этим арестованным, но вполне типичным представителям большевистских войск. Старое казачество и современное хулиганство гармонично сочетались здесь.

Такая публика не уйдет из Красной армии: она может учинять дебоши, беспорядки, но она знает, что только в Красной армии ей обеспечено истинное приволье и влияние. Впрочем, на другой день они действительно были освобождены.

В уездной Чрезвычайке меня окончательно арестовали и отправили в Курск. Туда мы попали как раз накануне сочельника… Чрезвычайка уже «не работала». Поэтому нас отвели в городской арестный дом, где держали около 10 дней в самых неприятных условиях. В маленькой комнате нас, арестованных, набилось до 30 человек. На нарах не было места, поэтому пришлось спать на сыром, грязном полу. На еду выдавали четверть фунта хлеба в день, и больше ничего, даже кипяток и тот мы сами грели в печке, ломая нары на растопку.

Мне еще ни разу не приходилось быть так по-товарищески среди народной массы. Арестованными были крестьяне, красноармейцы, один матрос и два комиссара. Из буржуазных кругов привели одного бывшего лавочника, некогда человека состоятельного, но теперь лишенного всякого имущества.

Больше всего было крестьян – пожилые, степенные мужики, сохранявшие благоприличие даже в Чрезвычайке. Сидели все по «наветам» или «доносам». Люди, догадавшиеся пораньше записаться в коммунисты и получившие власть, вымещали старые обиды, сводили семейные счеты, мстили своим врагам… А отомстить было так легко: достаточно взять несколько красноармейцев, арестовать и отослать в Чрезвычайку с самым вздорным обвинением – и человек уже обречен сидеть под страхом кары, в унылом сознании своей беззащитности.

Арестованные красноармейцы делились на две категории. Аристократию – разудалых молодцов, для которых арест лишь забавный эпизод; смелые, самоуверенные, чувствующие себя господами положения, делящие время между развратом, кутежами и добыванием средств войной среди своих и чужих… Другая категория – или действительно случайно арестованные мужички, или подозрительные личности, которые даже о причинах ареста не любят говорить.

– Там говорят, что будто бы ограбил кого-то…

Один из них выдавал себя за вернувшегося из немецкого плена. Но вот привели арестованного, который действительно возвращался из плена, и он с двух слов обнаружил, что тот врал и никогда не был не только в плену, но и на фронте… Вероятно, бежавший уголовный.

Но они не особенно выделялись на фоне всей среды, которая поражала развращенностью. Один из самых симпатичных и душевных крестьян, молодой еще человек, но уже хозяин, рассказывал преуморительную историю, как своровал мешок сахара на соседнем заводе. Кража была ему совсем не нужна, сахара в доме было вдоволь, и вообще, он был зажиточный крестьянин, которому по тем временам одна-другая тысяча не составляла расчета. Рассказ обо всех его приключениях продолжался не менее часа, и вся наша голодная, изнуренная коммуна слушала, затаив дыхание, прерывая рассказ лишь возгласами восхищения и одобрения, словно речь шла об удачной охоте.

И еще одна вещь поражала меня – сквернословие. Им страдает вообще русский человек. Но тут были геркулесовы столбы и по потоку грязных слов, и по сочности выражений, где все смешивалось в каком-то стихийном кощунстве с развратом и гадостью. Странно, но этому не противоречила и даже сочеталась известная религиозность настроений. Часто мои сотоварищи по заключению рассказывали о различных чудесах, даже направленных против большевиков. Помню, например, историю про священника, которого большевики везли на расстрел в автомобиле. Только тронулись – лопнула шина. Починили, тронулись опять – лопнула другая. За ней третья. И большевики решили, что если лопнет четвертая, то они отпустят священника. Четвертая шина действительно лопнула, таким образом, провидение спасло священника…

Все слушали эти рассказы очень внимательно, замолкая и даже не сквернословя. Даже бывший с нами матрос подчеркивал свое согласие с возможностью таких чудес.

Матрос импонировал всем арестованным. «Наш матрос», как его с гордостью стали все называть. Его рассказы о привольной жизни, его перечисление добра, которое он скопил, – дюжина золотых портсигаров, множество колец, несколько тысяч деньгами… Его похвальбы, как он с кучкой матросов расстреливал купцов в Нижнем Новгороде… Наконец, дело, по которому его арестовали: разбил бутылкой голову коменданту, который приехал усмирять пьяную компанию, – все это производило впечатление, и матрос стал всеобщим кумиром. Даже степенные крестьяне относились к нему с отцовской снисходительностью, как к удалому молодцу.

Мой отказ разговаривать с матросом после его рассказа о расстреле купцов показался, вероятно, всем неуместным, кроме самого матроса, который как-то смущенно смотрел на меня после этого.

Мое дело попало случайно в руки земляка, который дал ему быстрый и благоприятный ход, и я вышел на свободу так же неожиданно, как и попал в Чрезвычайку. Только денег своих я не смог вернуть… За ними мне пришлось ехать опять в уездную Чрезвычайку. Но там прочли приказ вернуть мне деньги, посмотрели на меня выразительно и сказали, что деньги уже отосланы в казначейство, да и вообще неизвестно, согласится ли коллегия с правильностью моего освобождения, не только что деньги возвращать… Конечно, я был рад поскорее уйти. К счастью, в рукаве были зашиты несколько сотен керенками, не замеченные при обыске…

Москва и Петроград произвели неизгладимое впечатление. В особенности Москва. Петроград уже был мертвым, безнадежно мертвым городом. Занесенный снегом, но чистый и опрятный, он производил впечатление спокойного кладбища, где жители были лишь сторожами, недовольными своей должностью. Москва же была еще только искажением прежней Москвы. Следы бойкой, энергичной жизни и предприимчивости, дела, работы виднелись еще на каждом шагу. Но все это было уже побеждено, валялось как трупы на неубранном поле сражения. А над всем этим уже высились надгробные надписи: «Советская лавка № такой-то»…

А в лавке – сиделец-чиновник, стойко выносящий мороз нетопленого и почти пустого, без товаров помещения.

Были, конечно, и положительные следы нового. Несколько раз видел манифестации: рабочие, служащие и красноармейцы шли сравнительно бодрой и веселой толпой, неся пышные красные знамена. Резали глаза своей пестротой футуристически раскрашенные заборы – не то искры застывшего взрыва, не то окаменевший ужас, не то видение потустороннего, уже надвигающегося мира.

Но внешне тихо и прилично. Порядок полный и