безопасность, быть может, не меньшая, чем при старом строе. Но и она не радует. Все кажется, что тихо потому, что население слишком изголодалось, чтобы бунтовать, и воры слишком отощали, чтобы заниматься своим ремеслом.

Если на улицах тишина и порядок, то в домах царит нужда. Страшная. Которую нельзя издали понять. Ее, в сущности, могут осознать только те, кто переживал, и лишь в тот момент, когда переживал – потом сам себе не веришь. Рассказывали и даже писали в газетах, что муж убил свою жену, которая съела его «порцию» хлеба… В каждом доме, в каждой семье, за каждым «обедом» происходили трагедии величайшего падения человечности, когда близкие люди ревниво следили за каждым куском, за каждой крошкой черного, наполовину с овсом и отрубями хлеба. Даже в сравнительно зажиточных семьях, среди представителей высшего по тем временам чиновного мира мне приходилось видеть то же убожество и нищету.

К голоду присоединялся еще и холод – 8 градусов считалось уже очень хорошей температурой, но в большинстве случаев она была 6 и даже 4.

Чтобы судить о тех модификациях психики, к которым приводил голод, достаточно указать, что в городах деторождение приостановилось совсем, так как половое бессилие стало повседневным явлением.

Под гнетом такой нужды, конечно, вся духовная жизнь замерла, остановилась. Мысль все время поглощена вопросами добывания пищи и денег. Все остальное подавлено этим, не вызывает ни энтузиазма, ни радости. О призвании, профессии никто не думает… Лишь бы прожить. Да и что делать инженеру, если работает всего десяток фабрик? Что делать писателю, если нет ни прессы, ни возможности издать книгу? Что делать ученому, если нет ни нужных препаратов, ни слушателей, ни всей атмосферы, создающей науку? Важно лишь заработать на двух или трех службах, по возможности таких, где выдают жалованье не только деньгами, но и продуктами. Все неестественно, как в эвакуированном городе.

Вполне возможно, что власть стремится к самым хорошим целям… Но в ее руках все превращается в противоположность намеченному. Власть старается быть последовательной и принципиальной. Но хлеб исчезает… Национализированные фабрики не работают из-за отсутствии сырья и материала, которого едва хватает даже для производства «на военные цели», а убогое, обнищавшее население должно покупать какие-то подозрительные товары из-под полы по десятикратной стоимости. Национализированные лавки превращаются в неудобные, никому не нужные канцелярии, где ничем не торгуют…

Видя, что жизнь не укладывается в принципиальные рамки, власть идет на уступки и разрешает отдельным учреждениям посылать своих представителей за продуктами в деревню. Но это создает лишь целые категории странствующих делегатов, которые после долгих поездок и траты массы денег привозят такое незначительное количество продуктов, что выходит дороже, чем у спекулянтов.

Для того чтобы спасти от голода детей, решают отправить их на юг, на Украину. Составляются широчайшие планы о перевозке не менее 200 тысяч ребят… Но комиссары разъезжают взад и вперед, «организуя» это дело до тех пор, пока на самой Украине, в местах, избранных для колоний, хлеб пропадает или пока не становится ясным, что для перевозки нет достаточно подвижного состава.

С чрезвычайным размахом решаются на продолжение начатых прежним правительством работ по орошению Голодной Степи… и отпускают на это дело на десять лет 30 миллиардов, а на предварительные изыскания 80 миллионов. Собирается даже партия инженеров и выезжает на исследования. Но в Саратове Чрезвычайка заподозрила, что это белогвардейцы пробираются к Колчаку, инженеров забрали и на месяц засадили под арест. С трудом Москве удается освободить своих сотрудников. Партия вынуждена вернуться обратно.

Иногда приходилось слышать, как участник той или иной советской затеи говорит о своем деле. Начинаешь внимательнее расспрашивать – и сразу видно, что этот энтузиазм напускной, неискренний, бюрократический, ведь неприятно осознавать, что даром ешь свой хлеб… При искреннем разговоре сам энтузиаст соглашается: ничего не выйдет, только бумага, только извод денег.

В бумагу, если не в кровь, превращается все в руках большевиков. И партия, захотевшая войной внутри добиться мира на фронте, достигла лишь того, что война проникла во все поры народной жизни. Нищета, разорение, разрушение и непроизводительный труд, бывшие раньше только на театре военных действий, охватили всю страну.

* * *

Общественные настроения были соответствующие обстановке. О какой-либо решительной и действенной оппозиции нечего было и говорить. Все слишком изголодались, исхудали. Казалось, население могло массами умирать. Но оно не могло ни бунтовать, ни лишать себя жизни добровольно: для этого уже не хватало ни сил, ни темперамента. Всякие речи о самодеятельности отскакивали как горох о стену. О какой-либо серьезной антибольшевистской акции говорить не приходилось: какая-либо организация была немыслима. Почтовые сообщения были ненадежны, даже если и функционировали. Поездки превратились в такую пытку, что на них можно было решиться только в случае крайней и безысходной нужды. Печать была абсолютно недоступным делом, так как, не говоря о полицейских препятствиях, не было бумаги, которая отпускалась только по ордерам на строго определенные надобности.

Но зато, как всегда у слабых людей, разгуливалась фантазия. Всякое известие, поступавшее через советскую печать или по слухам, которые в замечательном разнообразии распространялись повсюду, комментировалось самым бессовестно оптимистическим образом. Завтра англичане возьмут Петроград, завтра союзники придут с севера и прогонят большевиков из Москвы… Колчак готов к наступлению, Деникин уже идет… И все на фоне бессильной, фанатической ненависти к большевикам.

В более левых кругах не было даже этой определенности настроения. Ни с большевиками, ни против большевиков… Ни с Антантой, ни против нее… Ни с Деникиным, ни против Деникина. Ни участвовать в Гражданской войне, ни возражать против нее. Против всякого решения туча давно известных соображений, которые неуклонно приводили к неизменному: «Нет»… Полная пассивность, даже без выжидания, без надежды; психология безысходно заблудившегося человека, которому все тропинки знакомы, и все приводят неизменно вглубь той же самой чащи.

Но набольшее впечатление произвели настроения не правые и не левые, а женские. Они были отчетливо иные. Прежде всего – максимум энергии и мужества. Вот жена товарища, умершего от испанки во время вынужденных скитаний и подпольной жизни в борьбе с большевизмом. Трое ребят, и приходится одной справляться со всем. Тащит молоко, которое откуда-то достает для детей, а однажды принесла на своих плечах целый мешок картофеля. По ночам пишет книгу – заказ какого-то комиссариата. И все смотрит на себя подозрительно: нет ли признаков отчаяния, нет ли упадка духа…

А чем хуже та, которая вначале не понимала войны? Ее муж, офицер-доброволец, пошедший на войну против ее воли, вынужден был бежать, оставив ее без средств с восьмилетним ребенком и двумя беспомощными старушками на руках. Но она поглощена утренней и вечерней службой, бодро учитывает крошки хлеба.