Шрифт:
Закладка:
В их настроении проскальзывала жажда мира. Не мира-уступки, не мира – признания бессилия. Но мира как прощения, как давно ожидаемого праздника любви.
Увы, это было бы чудом – такое явление мира. Слишком много ненависти накопилось, чтобы мир наступил, пока имеется хоть одна заряженная винтовка, хоть один не взорванный снаряд.
Странные мысли беспокоили меня, когда я из Москвы ехал в Петроград. Кто виноват во всем этом?
Большевики?
Это верно, что большевики теперь разрушают… Но ведь начали разрушение или, во всяком случае, приняли его прежде мы сами. И если фабрики и заводы теперь стоят, то это, может быть, лучше, чем если бы они продолжали работать «на оборону», превращая в снаряды, пушки и снаряжение человеческий труд и богатство.
Большевики убивают? Ну а мы разве не убивали? Ведь сколько восторгались мы казаком Крючковым, заколовшим лихо несколько австрийцев! Что же удивляться, что теперь «казаки Крючковы» скачут по всей стране, убивая направо и налево. Разве не мы произносили четыре долгих года слова ненависти, разрушения и смерти?.. Что же удивляться тому, что народ научился ненавидеть, разрушать и убивать?
«Выбора не дано: смертная казнь тому, кто не хочет сражаться за землю и волю!» – так, кажется, говорили мы?.. И гнали людей убивать, и даже заставляли улыбаться. Вот они и сражаются теперь за землю и волю с тем противником, который наиболее ненавистен и близок им. Иногда даже не за землю и волю, а за золотой портсигар… Но разве тут большая разница?
«Мы защищались». Но ведь и большевики тоже защищаются. И террор, и массовые казни появились лишь после того, как мы объявили им войну.
Большевики разогнали Учредительное собрание. Но старое правительство разогнало Первую думу, и все же мы не пошли на вооруженную борьбу с ним. А Учредительное собрание мы сами «доразогнали» сами, если не физически, то морально.
Большевики «предали» нацию в Бресте… Но не оправдает ли их история? Я ведь видел этих солдат до поражения на фронте и знал уже, что они не могут победить.
Культура, нация, право… Тут в ярких словах и лозунгах мы должны дать дорогу большевикам: за ними нам заведомо не угнаться…
Все это были, конечно, мимолетные мысли, не имеющие практического значения. Слабость, усталость и больше ничего.
Глава 5
Последние дни в России
Когда я вернулся в Киев, там уже были большевики. С каждым днем становилось меньше хлеба и больше войны. Недавно поражавшее изобилие всех благ земных исчезало как по злому волшебству. Дороговизна была невероятная.
Пробовал пойти по мирной дороге кормления населения и стал служить в продовольственной управе. Но оказалось, что и продовольственное дело сводится к военному. Большевики уже и раньше советовали рабочим, которые жаловались на дороговизну хлеба, взять винтовку и идти в деревню за хлебом. Но и сама администрация была построена на военный лад, и вводимые комитеты бедноты в деревне и классовый паек в городе означали не что иное, как войну при добывании хлеба и войну при распределении его.
Литературная деятельность? Но газет нет… Пробовал издавать рукописный листок… Но получались только военные антибольшевистские бюллетени, так как иных сведений не было, да никто ничем иным не интересовался, кроме как восстаниями крестьян, беспорядками рабочих, бунтами солдат, продвижением Колчака и положением фронта Деникина. Стоило ли напрягать нервы, печатая на гектографе эти сведения по соседству с Чрезвычайкой, под аккомпанемент ночных коротких залпов, подвергая риску семью и знакомых? Ведь обыски были уже в квартире наверху и в квартире внизу…
Политические беседы? Они были… Страстные, ожесточенные, ведь дело шло всегда о войне, о действии оружием. Даже формулу приветствия мы, озлобленные, негодующие, выбрали соответственную: один говорил: «В морду», а другой отвечал: «Собственными руками»…
Кое-кто стал поговаривать о необходимости «взяться за шашку» и пойти на один из фронтов. Но на какой? Их так много – около пятидесяти на Руси… Так много, что в конце концов можно выйти на Крещатик и просто стрелять в толпу с уверенностью, что, к какому бы фронту вы сами ни принадлежали, вы попадете в противника, в сторонника другого фронта – или в украинского самостийника, или в большевика, или в сторонника крайней реакции…
И главное – все фронты составляют лишь осколки прежнего целого, обломки единой политической правды. На каждом из них имеются лично знакомые люди, которым я верю не менее, чем самому себе, и которые теперь искренне и честно думают, что благо народа и даже человечества зависит от победы их линии поведения.
Куда же мне пойти? К Деникину, представителю военнонациональной идеи, и вместе со многими моими друзьями бороться с большевиками за то, что они исказили идеи революции? Или к литовцам, так как по происхождению я литовец, и вместе с друзьями детства отстаивать независимость Литвы? Или пойти к украинцам, на чьей гостеприимной территории я находился и которые тоже боролись с большевиками? Или к донцам, по знакомству с Красновым, который примет бывшего комиссара сердечнее, чем непреклонный Деникин? Или к грузинам, которые отстаивают близкие мне идеи самоопределения народов и где работают бывшие соратники Церетели и Войтинский? Или к Колчаку, торжественно продвигающемуся к Волге? Или к полякам, ведь мой родной язык польский? Или в Одессу, где были французы, чьим военным гением я всегда восхищался? Или в Архангельск к англичанам, первенство культуры которых я всегда признавал и гегемонию в мире давно предчувствовал? Или к немцам, ведь я собирался защищать их, если война закончится разгромом не их милитаристского правительства, а самого народа? Или, наконец, к большевикам – ведь они представляют собой остатки русской свободы и революции, и у них мне был бы предоставлен наибольший простор… И там я нашел бы людей, к которым отношусь с полным уважением.
И что, собственно, значат эти иронизирующие сомнения? Распад старой правды? Или отзвуки новой? Или просто усталость? Или я – «человек без тени»?
* * *Я получил возможность уехать из России.
Но война шла по пятам.
В Варшаве встретил поляка, который когда-то с такой пламенной верой говорил о России. Теперь же он о России отзывался с иронией. Но с пламенной верой и юношеским воодушевлением говорил о победоносной польской армии.
Встретил знакомую, так тонко и ясно воспринимавшую раньше Божий мир… Теперь она в страшной нужде: война разорила ее семью и разметала по всем концам земли.
