За смехотворную сумму на следующий день готово и разрешение, и даже бесплатный билет для проезда… Правда, только до Бобруйска, но там опять адрес дельца, который знает, как переправить в Россию.

И действительно, из Бобруйска дали разрешение до Орши, а там – адрес дельца в Орше… Но там, в литовском комитете беженцев, меня предупредили, что террор в Совдепии свирепствует не менее, чем в августе, и что нет надежды перебраться через Оршинскую Чрезвычайку. Уже с разрешением на проход границы я постоял перед воротами и после некоторых колебаний решил повернуть – ехать в Киев, где, по газетным сведениям, собралось несколько моих политических друзей. Опять мытарства, разрешения, теснота в вагонах, бессонные ночи, бесчисленные пересадки, осмотры, обыски, проверки…

Но вот и Киев…

3. В Киеве

Судьба Киева была совершенно исключительной. Правительства сменяли друг друга с кинематографической быстротой. Сегодня Временное правительство, потом Рада, далее большевики, потом немцы и Рада, потом немцы и Скоропадский… Теперь же правил один Скоропадский без немцев, или, во всяком случае, немцы были за кулисами…

При такой кинематографической быстроте смены режимов в жителях не могло образоваться большой склонности к дисциплине, к подчинению вообще какому-либо правительству. И Киев был городом оппозиции. Эти настроения отражались и на политических кругах. Несомненной аксиомой считалось бороться с большевиками и со Скоропадским. Так как Скоропадский был ближе, то главные удары критики направлялись против него. Ему ставилось в вину прежде всего «немецкое происхождение», далее – реставрационная внутренняя политика, далее – неясность его украинофильства и пр. Эта стихия оппозиционности была так сильна, что даже веселящийся Киев и тот был захвачен ею. Толпами наехавшие представители финансового, промышленного, художественного, артистического и других миров, которыми клубился Крещатик и были наполнены все рестораны и кофейни, и те на что-то негодовали, браня Скоропадского и его советников.

И это не было уже только разговорами. Оппозиция уже не мыслилась иначе как «вооруженная», и политические разговоры напоминали мне штабные совещания в минуту военных действий… Число винтовок, солдат и патронов входило составной частью в аргументацию за каждое политическое предложение.

Меня несколько ошеломила эта воинственность политики. Мне казалось, что в связи с разгромом немцев на Западном фронте и отпадением необходимости восстановления Восточного фронта в значительной степени смягчалась необходимость внутренней вооруженной борьбы, и политика могла постепенно переходить на мирные тона. Но инерция вражды, ищущей разрешение споров лишь в оружии, была так сильна и так всеобща и не податлива ни на какие доводы, что мои мирные настроения быстро исчезли.

Германская революция и конец войны на Западном фронте были как-то не замечены в этом угаре воинственных идей. Когда были получены известия о перевороте в Германии, мне лично показалось, что человечество вступает в новую эру.

– Мы воткнули штык в землю, и теперь втыкают его в землю наши противники…

Но мои друзья отнеслись к этому гораздо холоднее. В германской революции они отказывались признавать какое-либо значение заразительных идей русской революции. В бунте германской армии они видели только «безобразия» и «насилия над офицерами»…

На отношение к большевизму и русской Гражданской войне конец мировой войны не оказал никакого влияния. Правда, восстановление Восточного фронта, ради которого начата была внутренняя война, было уже не нужно. Но Гражданская война приняла такой размах и накопила столько ненависти, в особенности ввиду чрезвычайного террора большевиков, что теперь она стала самоцелью. Мысль была направлена лишь на новые способы борьбы с большевиками, и великим огорчением было то, что силы Украины оставались неиспользованными для этого.

Поддаваясь общему настроению, группа радикального офицерства в Киеве, опираясь на поддержку левых организаций, решила устроить политический переворот. Целью было свержение Скоропадского и передача власти кругам, группирующимся около Союза возрождения России, который должен был координировать свою деятельность с Уфимской Директорией и в более широком масштабе вести борьбу с большевизмом.

Я первый раз работал в таком заговорщицком гнезде, и мне все там не нравилось. Сведения и материалы, которыми приходилось орудовать, были крайне неопределенны. Во мраке подполья и заговора политические контуры настолько терялись, что иногда, после долгого разговора с каким-нибудь делегатом с места, я вдруг убеждался, что передо мной стоит не мой единомышленник, а политический противник, левый эсер или даже большевик, с которым меня лишь случайно соединила вражда к существующей власти. Смущала и денежная сторона дела, так как значительные суммы таяли вне каких-либо условий контроля. Смущали методы работы – у нас была организация саботажников, которые ставили своей целью всеми способами затруднять железнодорожное движение, внося в него расстройство. Организация пользовалась славой, разруха на железных дорогах была действительно очень большая, хотя едва ли она нуждалась в подпитке отрядами саботажников.

А вот случай из области подпольного права. В Житомире произошел провал из-за того, что один из членов нашей организации выдал ее власти. Вопрос был поставлен на обсуждение центра, и было решено (против моего голоса) убить подозреваемого. Исполнителем стать сам вызвался молодой, румяный, элегантный человек с кошачьими движениями – сильный, всегда настороже, я ни разу не видел его улыбающимся. Мне удалось потом задержать исполнителя, назначив ему ответственную роль в заговоре против Скоропадского.

Хотя я был в руководящем кружке, не могу сказать, было ли что-то серьезное в нашей попытке или только авантюра. Доводы, что это было серьезно: мы находились в контакте с представителями высшего военного командования в Киеве; ряд офицерских дружин заявил о своей готовности всецело содействовать нам, слухи о наших намерениях очень волновали и беспокоили Скоропадского, о чем нам сообщали из близких к нему кругов. Субъективно мы были настолько уверены в успехе, что был назначен новый кабинет, намечен день выступления и даже приготовлены прокламации для распространения в момент переворота. Но проверить наши силы было нельзя: как раз представители высшего командования, с которыми мы совещались, были в «немилости» у Скоропадского, и мы не могли выяснить их реальные возможности, о настроениях офицерских отрядов мы знали только по словам отдельных офицеров, и уточнить их готовность выступить по сигналу было невозможно.

В день, назначенный для переворота, Скоропадский сам опубликовал, быть может именно для его предупреждения, свою новую политическую ориентацию, уже на единую Россию… и тем внес разброд в офицерские дружины, так как часть офицеров признала, что более ничего и не надо. Мы вынуждены были отменить выступление. А там надвинулись новые события, освещающие вопрос о Киеве и Украине с новой стороны.

Одновременно с подготовкой заговора исходила другая, более серьезная попытка использовать Украину как базу для операций против большевиков. Ввиду эвакуации с Украины немцев было решено призвать на Украину союзников и под их прикрытием организовать истинно демократическое государство и новую армию для похода на Совдепию.