Но на это у толпы не хватило решимости, и мы имели возможность уйти хотя и поспешно, но с соблюдением внешнего приличия.

Сели на автомобиль и поехали искать Керенского. Сейчас же за Царским Селом наткнулись на кавалерийский отряд.

Вид и настроение казаков – молчаливо-нерешительные – произвели невеселое впечатление. Тем более что офицеры сразу обратились с просьбой переговорить с казаками и сообщить им, что еще не все в Петрограде на стороне большевиков и что казаки идут не против всего народа…

После моей речи, выслушанной молча, меня проводили к Керенскому. Он вместе с Красновым находился в хижине, в комнате, где тут же на постели лежала больная женщина. Мои сведения о Петрограде – несомненно, слишком оптимистические, но соответствующие всем имевшимся у нас данным – подействовали ободряюще на Керенского и Краснова. Краснов задавал вопрос, может ли он выждать хотя бы один день с дальнейшим наступлением, так как его казаки устали и ему необходимо подождать пехоту. Мое мнение было, что если сил недостаточно для немедленного наступления, то можно было выждать. Подробно расспрашивать о состоянии отряда я не считал себя вправе, так как разговор велся при слишком большом количестве лиц. Но сам тогда вынес впечатление, что в руках Краснова, во всяком случае, весь кавалерийский корпус.

Убедившись самолично в близости Керенского к Петрограду, я отправился обратно, причем достиг Петрограда только поздно вечером. Тотчас я направился в Комитет спасения родины и революции и был очень обрадован, что за день организационная работа сделала громадные шаги. Военный комитет имел связи почти со всеми частями и считал себя распорядителем весьма солидной вооруженной силы. Ставился вопрос о выступлении в городе. Но было единодушно решено подождать еще хоть один день: каждый час увеличивал нашу силу и организованность, кроме того, мои сведения о том, что отряд Керенского, по всей видимости, начнет наступление на Петроград лишь через день, тоже склоняли в сторону выжидания для нанесения согласованного удара.

Я отправился домой, оставив комитет за разрешением организационных вопросов. На другой день я узнал, что после моего ухода в комитет пришли Полковников и еще кто-то с известием о том, что большевики назначили на завтра разоружение юнкеров, то есть собирались нанести удар по нашим главным силам. Естественно, надо было предупредить удар. Поэтому было решено начать выступление немедленно.

И действительно, с раннего утра повсюду шла стрельба, как ружейная, так и орудийная, в особенности около юнкерских училищ – Павловского и Николаевского, – это было исполнением плана большевиков. Антибольшевистские силы тоже развивали свой план: на время был занят телефон и телеграф, и некоторые силы сгруппировались около Михайловского инженерного училища, в Инженерном замке, где был центр антибольшевистского восстания. Но к полудню училища были разгромлены, а силы восстания, лишенного поддержки своих главных кадров, юнкеров, начинали заметно таять.

К вечеру провал восстания стал несомненен; около четырех часов я уже никого не застал в Михайловском училище. Провал восстания, неожиданная слабость наших сил и неожиданная энергия, развитая большевиками, казались нам ошеломляющими. Но так или иначе, надежда оставалась только на отряд Керенского.

Провал восстания, быть может, отчасти мог быть объяснен и техническими моментами. Организация антибольшевистских сил была создана наспех. Не было ни достаточного количества телефонов, ни продуманного и планомерного распределения ролей. Много личных сил, недостатка в которых не чувствовалось, пропадало неиспользованными. Если бы эти силы были использованы или дали себя использовать в день восстания большевиков, когда в руках правительства был весь технический аппарат власти, штаб, результат, несомненно, был бы иной.

Но, странным образом, борясь с большевиками, все боялись быть смешанными с правительством. При формулировке политических целей антибольшевистской акции в Комитете спасения родины и революции я поднял вопрос о необходимости заявления, что борьба идет за восстановление правительства, низвергнутого большевиками. Но ни один голос не поддержал меня. Все указывали, что, при непопулярности правительства в стране, лучше о нем совершенно не упоминать. Так как формально Совет и Исполнительный комитет были в руках большевиков, то борьба, в сущности, шла от имени каких-то безымянных или совершенно незнакомых организаций. И русская общественность, бездеятельно предоставив правительству пасть, не имея возможности воспользоваться находившимся в его руках техническим аппаратом власти, стала бороться с большевиками в тот момент, когда аппарат власти оказался уже в их руках.

На следующий день я решился опять ехать к Керенскому. Ко мне присоединился А.Р. Гоц. Тем же путем и с теми же приключениями мы добрались до Царского Села.

Заехали опять к Плеханову узнать, где находится Керенский. Плеханов был очень болен, и к нему нас не допустили, но жена Плеханова сказала, что кто-то нас хочет видеть внизу. Оказалось – Савинков, который приехал туда от имени каких-то казачьих организаций. Он сразу обрушился с нападками на Керенского за его прежнюю деятельность и стал доказывать, что нет никаких шансов, чтобы казаки пошли в наступление под его главенством. Он вспомнил запрещение казачьего крестного хода в Петрограде и другие обиды и указывал, что Керенский настолько непопулярен, что один из казачьих офицеров отказался подать ему руку. Нам казалось, что в словах Савинкова была отнюдь не только передача фактов, не только политический диагноз, но нападки, старательный подбор фактов.

Так как штаб Краснова стоял в Царском Селе, то мы заехали предварительно к нему. Краснов не говорил ни слова о недостатках Керенского и упоминал только, что Керенский слишком торопит его, между тем как он не может начать дальнейшего продвижения за отсутствием сил. Пехоты нет как нет, а казаков так мало, что Краснов не может даже забрать оружие, которое Царскосельский гарнизон оставил в казармах. Но главное, на что Краснов напирал, – отсутствие пехоты…

– Казаки не хотят идти, так как думают, что их ведут против народа, раз вся пехота только против них. Дайте нам пехоту, примите какие угодно меры – только дайте хоть один батальон, чтобы было кого показать.

От окружающих Краснова мы узнали, что Савинков ведет усиленную агитацию против Керенского среди отряда.

Керенский находился в Гатчине, в тихом и гостеприимном дворце. Он был страшно обрадован нашему приезду и настаивал, чтобы кто-нибудь из нас с ним остался.

– Ведь со мною нет никого, кроме моих адъютантиков. А решения часто приходится принимать очень ответственные.

Затем он рассказывал о только что уехавшей перед нами депутации от Викжеля[66]. С особенным негодованием вспоминал он Плансона[67], который нашел подходящим момент читать какие-то наставления Керенскому и перечислять его вины и грехи.

Я рассказал Керенскому о свидании с Савинковым и высказал свое мнение, что при создавшемся положении, быть может, действительно Керенскому лучше уехать из отряда. Надежд