возможность покинуть дворец, не рискуя быть арестованными, и перейти в другое помещение, откуда уже организовывать борьбу. Слишком пустынно было в Зимнем дворце и мертвенно. Конкретно, я предлагал перейти в Городскую думу, где, по телефонным сведениям, собрались все представители общественности и где намечался действительный центр борьбы.

Но только Гвоздев соглашался со мной. Остальные члены правительства решительно отказались. И быть может, они были правы… Лучше было погибнуть в пустынном Зимнем дворце и быть арестованными толпой ворвавшихся солдат, чем оказаться окруженными и поддерживаемыми теми, кто вчера еще винил правительство в том, что оно вызвало большевизм.

Вообще, в правительстве было желание проявить упорство и мужество. Кишкин и Коновалов запомнились своим подъемом и непрерывными благородными жестами. Но более характерен для обстановки и исторического момента был Малянтович. Он ничего не говорил, а только слушал. Его глаза скорбно сияли. И было ясно, что он прекрасно понимает все причины событий, видит их последствия, но отчетливо сознает безнадежность борьбы, страдая от неспособности не только сделать, но и вообще делать что-нибудь для предотвращения опасности…

Чтобы устранить всякие сомнения, правительство устроило закрытое заседание и постановило оставаться во дворце и защищаться до последней степени.

Между тем большевики подступали к Дворцовой площади. У ворот дворца юнкера устроили баррикады из бревен и очистили всю площадь, так как были случаи разоружения постов: к юнкерам приближалась кучка людей, словно прохожих, останавливалась, схватывала винтовки и, угрожая револьверами, отнимала их.

Темнело. В руках правительства оставался только Зимний дворец, пустынный, молчаливый; лишь на дворе оставшиеся кучки юнкеров шумели, чего-то требовали, о чем-то совещались. Выбрали депутатов «для того, чтобы выяснить намерения правительства». К депутатам вышло правительство, кажется, в полном составе. Говорил Кишкин – с подъемом, но мужественно и спокойно, что правительство решило не покидать дворца и оставаться в нем до последней возможности.

Юнкера слушали, не возражали, но и не соглашались. Один юнкер пытался было выразить готовность с радостью умереть за правительство, но явный холод остальных товарищей сдержал его порыв.

Еще раз соединился со Ставкой и переговорил с Духониным. Выразил недоумение, почему войск еще нет в Петрограде… Передал результат переговоров правительству. Сообщил кому-то из министров, что собираюсь пробраться из дворца в город. Вышел на площадь, перелезая через неохраняемые баррикады у ворот. Около Александровского сада задержали… Показал свой старый офицерский документ – пропустили.

* * *

Отправился в Городскую думу, где был оживленный бурлящий центр общественной антибольшевистской работы… Было крайне приятно почувствовать себя опять на людях, не среди обреченных. Все помещения полны народу. Много заседаний. Много предложений. Много бодрых, решительных слов и уверенных лиц.

Но вот с Невы стали доноситься пушечные выстрелы, внося струйки какого-то леденящего холода в оживленный говор в комнатах и коридорах. Стало понятно, что нельзя только говорить, спорить и строить концепции борьбы.

Нужно было немедленно что-то делать. И как-то сразу оформилось решение идти всей толпой ко дворцу. Вышли – много, быть может, несколько сотен человек. Выстроились шеренгами и двинулись по Невскому проспекту. Вдруг голова шествия остановилась: дорогу преградил большевистский патруль. Начались долгие переговоры. Приехал грузовик, наполненный матросами, молодыми, разудалыми, но теперь какими-то странно задумчивыми парнями.

Общественные деятели окружили грузовик и стали доказывать ему, что это неотъемлемое право каждого гражданина быть со своим правительством в такие минуты. Матросы не отвечали и даже смотрели куда-то в сторону или, вернее, вверх, прямо перед собой с платформы грузовика. Возможно, что не слышали, занятые своими собственными мыслями, во всяком случае – не понимали интеллигентских, красиво построенных фраз. Потом, не говоря ни слова, поехали дальше. Но патруль остался и не пропускал.

Постояли, озябли и решили вернуться – подчинились «насилию, как при старом режиме»…

3. В Царском Селе и Гатчине

На другой день с вечера грянуло известие о том, что Керенский с войсками приближается к Петрограду. Он в Луге… Он в Гатчине… Он в Царском Селе… Он уже говорил по телефону с Петроградом. Известия эти подняли настроение политических кругов. Начались оживленные попытки организации борьбы с большевиками.

Эти же слухи отразились крайним упадком настроения у большевиков, что видно было по их патрулям на улицах: были случаи, что дамы обезоруживали солдат. Уверенность в скорой ликвидации большевиков росла ежечасно, тем более что из казарм стали поступать сведения о недовольстве гарнизона новыми хозяевами, и начали буквально сыпаться предложения принять участие в вооруженном выступлении против большевиков. Были сведения о растерянности в среде самого Военно-революционного комитета. Городская дума и помещение Крестьянского совета в Училище правоведения были всецело в наших руках и составляли центр подготовки общественной и вооруженной акции против большевиков.

26 октября незнакомый мне инженер из группы «Единство» предложил попытаться проехать на автомобиле к Керенскому. Я сперва отнесся к этому проекту как к авантюре. Но, обдумав положение дел и взглянув на карту, я решил, что дело не безнадежно. С револьверами в карманах мы поехали через Колпино в Царское Село. Не обошлось без тревожных минут, когда патрули вооруженных рабочих останавливали наш автомобиль и пытливо допрашивали, куда мы едем. В конце концов мы благополучно достигли Царского Села.

Керенского там еще не было. Но гарнизон уже отступал в ужасе перед казаками. Вся аллея к вокзалу была переполнена солдатами местного гарнизона, отступающими перед невидимым противником. Шли с винтовками, некоторые даже с несколькими винтовками, в походном снаряжении, неся на руках пулеметы и автоматические ружья. Видно было, однако, что боевого настроения не было. И у нас с инженером явилась, действительно, авантюристическая мысль пойти на вокзал и постараться склонить солдат на сторону правительства. Оставив автомобиль около дома Плеханова, мы пошли пешком.

На вокзале – страшная сутолока, все поезда, отходящие на Петроград, облепляются солдатами. Начав с разговоров в первой попавшейся кучке солдат, мы перешли к речам. Тотчас собралась толпа. Слушали внимательно, даже поддакивали. Я закончил призывом не слушать большевиков и поддержать правительство в его стремлении дать народу честный мир, Учредительное собрание и землю. Но едва я замолчал, уверенный в успехе, как какой-то пожилой солдат плюнул и со злобой, неизвестно на кого, начал кричать, что теперь уж он ничего не понимает… Все говорят, и все по-разному… Один хочет этого, другой хочет того… Всякий со своими программами, партиями…

– Все перепуталось, ничего не пойму, к черту всяких ораторов! – кричит он в исступленном негодовании.

Впечатление от речи сразу пропало – ведь остальные чувствовали тоже, что в головах все перепуталось. И я, только что говоривший так убедительно, – только один из виновников этой путаницы: ведь другие до меня говорили не менее убедительно о той же земле и том же мире. И, пользуясь моментом, зашумели подлинные большевики:

– А главное, таких ораторов