Шрифт:
Закладка:
4. После дела Корнилова
Более детальные сведения о состоянии корниловского корпуса мы получили в Пскове. Нам сообщили, что тут находится один из вероятных главных сторонников Корнилова генерал Краснов. Его Корнилов вызвал экстренно в Ставку перед самым конфликтом с правительством и в день конфликта назначил командиром 3-го конного корпуса. Ясно было, что Краснов не мог быть посвящен во все тайны заговора. Савицкий не решился его арестовать, предложив генералу не выезжать из города.
После короткой беседы с Красновым я предложил ему немедленно принять командование корпусом и скорее привести его в порядок. Кажется, сам Краснов был несколько изумлен таким поворотом дела. Но я всем увиденным уже был убежден, насколько правильной была наша позиция полнейшего равнодушия ко всяким планам справа – реальной опасности там не было, и можно было надеяться, что после урока Корниловского восстания никто не подумает повторить его. Краснов потом часто приходил к нам, показывая свои приказы и прочее. Он рассказывал, что никогда, даже после самых тяжелых боев, ему не приходилось видеть такой полной дезорганизации и расстройства, как в этом образцовом корпусе после его похода на Петроград. Все перепуталось, смешалось, растянулось и разбрелось на протяжении от Луги до Витебска.
У нас тоже было много хлопот с этим корпусом, так как приходилось с величайшим трудом уговаривать солдат встать под команду своих офицеров.
Мы достигли только формальных результатов: офицеров перестали массами арестовывать… Но авторитет командного состава был навсегда уничтожен.
Солдатская масса, увидевшая, как генерал, Верховный главнокомандующий, пошел против революции, почувствовала себя со всех сторон окруженной изменой, а в каждом человеке, носящем погоны, видела предателя. И тот, кто разубеждал ее в этом, казался тоже предателем.
И тот же генерал Данилов, который хвалился три месяца назад, что его армия превращается в военный университет, говорил теперь, что армия свалилась в пропасть, и положение стало таким же тяжким, как было три месяца тому назад.
* * *Прежде всего, сам командный состав оказался совершенно сбитым с толку. Характерную в этом смысле фигуру представлял генерал Черемисов, назначенный главнокомандующим Северным фронтом на смену «советскому» Бонч-Бруевичу. Черемисов всегда слыл левым генералом, и Исполнительный комитет выдвигал его усиленно на высокие командные посты, так что Керенскому с трудом удавалось отстоять «своего» Корнилова перед натиском сторонников Черемисова. Теперь, после падения Корнилова, выдвижение Черемисова было неизбежно.
Вот образчик его поведения.
В Псков приехал Виленкин, чтобы просить Черемисова не брать из 5-й армии броневой дивизион, который своей надежностью составлял опору штаба и комитета во всех затруднительных случаях. Черемисов отказался и разразился упреками по адресу комитета.
– Вы придерживаетесь слишком правой линии поведения. Поэтому солдаты не доверяют вам, и вам нужна воинская сила. Будьте немного левее и тогда обойдетесь без всяких броневых дивизионов.
– Самый правый в комитете я, – ответил Виленкин. – Что же касается других, то, если сложить года, проведенные членами комитета на каторге за левизну их убеждений, получится число большее, чем число ваших лет, господин генерал. И если бы задача теперь была в том, чтобы быть левым и подыгрывать под настроение масс, то я давно сидел бы здесь на вашем месте, внесенный на руках солдатами.
Тот же Черемисов в Ревеле на вопрос солдат, нужна ли в армии дисциплинарная власть, заявил, что, по его мнению, армия может побеждать и без такой власти, так как его корпус под Галичем доказал, что и свободная армия может совершать подвиги.
Ревельское посещение мне очень памятно. Впервые мне пришлось столкнуться со стихией чистого большевизма: матросские собрания состояли на девять десятых из одних большевиков. Моей задачей было защищать перед ними Временное правительство. Понятно, нужна была величайшая осторожность. Но я чувствовал всю тщету попыток, так как само слово «правительство» создавало какие-то электрические токи в зале, и чувствовалось, что волны негодования, ненависти и недоверия сразу захватывали всю толпу. Это было ярко, сильно, страстно, непреодолимо и сливалось в единодушный вопль: «Долой!» И я склонен считать величайшим моим ораторским подвигом, что мне удалось сказать речь до конца.
При возвращении нашем из Ревеля наш поезд – поезд главнокомандующего фронтом – облеплялся дезертирами, которыми были полны станции и которые влезали даже на крыши, откуда их с трудом сгоняли.
Та же картина была на фронте. Иногда нам приходилось переживать просто трагические минуты, когда из штаба дивизии передавали телеграммы: «Солдаты такого-то полка оставили позиции и пошли в тыл по направлению к штабу дивизии…» Через четверть часа: «К солдатам полка, оставившего позиции, присоединились такие-то и такие-то соседние батальоны и все вместе идут к штабу дивизии…» И так далее, через каждые четверть часа… Правда, в конце концов как-то все эти бунты и уходы кончались сравнительно мирно. Но ясно было – армии уже не существовало.
Надвинулась опасность, что пассивное сопротивление сменится активной борьбой с правительством под эгидой большевиков, которые вдруг подняли головы и почувствовали себя полными хозяевами в армии: «Не мы ли говорили, что генералам и офицерам нельзя доверять!» Низшие комитеты стали превращаться в большевистские ячейки. Всякие выборы в армии давали изумительный прирост большевистских голосов. При этом нельзя не отметить, что лучшая, наиболее подтянутая армия не только на Северном фронте, но, быть может, на всем русском фронте – 5-я – первая дала большевистский армейский комитет. Наиболее дезорганизованная, имевшая самый левый комитет – 12-я армия – дольше всех и мужественнее всех сопротивлялась большевикам, действуя даже с оружием в руках.
Разруха на фронте увеличивалась политической разрухой в Петрограде. Там чувствовалось, что лозунг «Войной на фронте купить мир в тылу и на фронте!» не дал ожидаемых результатов. На фронте была не война, а только поражения, и мир международный отдалился еще более. В тылу уже явно грозила война. Поэтому Демократическое совещание поразило даже самих инициаторов чрезвычайным разбродом мысли. Мнений было так много, что ясно было, что мнения нет вообще. И что было делать и говорить? Каяться всенародно в своих и чужих прегрешениях? Или воздерживаться по всем вопросам, как председатель наиболее многочисленной фракции Чернов? Словом, в центре – полный разлад и разброд. А справа? Ропот ворчания, передаваемая шепотом клевета, медленное разъедание последних остатков авторитета власти, пафос озлобленного шипения по углам. И лишь слева – консолидация сил и настроения.
* * *Отчасти вина за последствия корниловского дела, несомненно, падает на правительство. Как-никак, совершилось открытое восстание Верховного главнокомандующего против правительства. Восстание окончилось неудачей. Но победители как бы стыдились своей победы. Лишь после долгих переговоров и уговоров удалось убедить Алексеева хотя бы для вида арестовать Корнилова, который был
