так как из Ставки он получает как раз противоположные указания… Потом начал говорить, что молит Господа Бога оградить фронт от ужасов Гражданской войны и пр. Я счел бесполезным распространяться дальше, так как все еще верил, что конфликт удастся ликвидировать.

На другой день, когда разрыв оформился, я еще раз соединился с ним и просил, чтобы он подтвердил авторитет правительственной власти. Клембовский не дал такого заверения… В минуту начала Гражданской войны он оказался не с правительством, значит, против правительства.

Признаюсь, я был в тревоге за Северный фронт. Такой поворот дела заставал нас совсем неподготовленными. Я знал, что в Пскове центром всех демократических организаций являлся мой комиссариат. Псковский Совет был весьма слабенький: энергичный, но очень еще юный председатель его, трудовик Савицкий, вошел в мой комиссариат начальником одного из отделов; с его уходом в Совете доминирующее положение занял не кто иной, как генерал Бонч-Бруевич, очаровавший всех своей усидчивостью и умевший пользоваться Советом как угодно.

Фронтового комитета в Пскове не было. Был только Коморсев для технической связи армейских комитетов со штабом фронта, но не игравший никакой политической роли. Принимая во внимание, что Войтинский был одним из лидеров Петроградского комитета, – бесспорно, что мой комиссариат был непререкаемым центром демократической общественной жизни в Пскове в то время. Поэтому если мы не были подготовлены, то не был подготовлен никто.

Между тем я был на фронте около двух месяцев и если иногда и упоминал об опасности справа, то только для того, чтобы нещадно высмеивать этот излюбленный большевистский аргумент. То же делал и Войтинский. Мы не считались с опасностью справа и даже в разговорах между собой не упоминали этой темы. Вопрос о нашей самозащите стоял абсолютно вне поля нашего зрения. Думать о самозащите против Клембовского мне казалось так же нелепо, как думать о самозащите против Войтинского. Мы вполне искренне доверяли штабу и главнокомандующему, даже не интересуясь, какие части стоят в Пскове, надежны ли они… Бонч-Бруевич лично мне был всегда неприятен, но, раз главнокомандующий считал его подходящим для роли начальника гарнизона, я полагал, что не вправе возражать. Таким образом, если бы штаб хотел арестовать нас, он мог бы сделать это в любую минуту при помощи горсточки солдат, причем сразу были бы обезглавлены все общественные организации в Пскове.

Естественно, получив недвусмысленный ответ от Клембовского и зная, что около него находится энергичный, не скрывающий своих симпатий генерал-квартирмейстер Лукирский, я был очень обеспокоен. Тем более что мы оба с Войтинским по несчастной, как мне казалось, случайности оказались в Петрограде, и Ставка успела предупредить Клембовского раньше нас. И около Пскова стоял 3-й конный корпус.

Я телеграфировал Савицкому, назначая его от имени Керенского своим заместителем. На следующий день он вызвал меня к аппарату и стал жаловаться на неопределенность позиции Клембовского. В середине разговора он прервал сообщение словами, что ему мешают говорить, не дают пользоваться телеграфом. Через несколько минут он возобновил разговор и сказал, что получил возможность вести беседу со мной только после того, как пригрозил занять телеграф своими войсками.

Если Клембовский еще колебался, то гарнизон, подобранный самим Клембовским, не колебался ни минуты. Савицкий, мало кому дотоле известный, назначенный в момент конфликта, мог уверенно обратиться к любой кучке солдат – пехоты, казаков и даже юнкеров – с любым приказом, хоть бы об аресте главнокомандующего – и приказ неукоснительно был бы выполнен. Офицер на телеграфе хотел запретить ему общаться со мной, но явно враждебное отношение к этому запрету со стороны телеграфистов и охраны телеграфа заставило отменить приказ. И Савицкий стал полным хозяином положения.

Выяснив, что с Клембовским все же нельзя сговориться, он просил меня назначить временным главнокомандующим кого-нибудь иного. Я хотел назначить Лукирского. Но Савицкий настаивал, что положение неопределенное и лучше назначить Бонч-Бруевича. Я поговорил по телефону с Керенским и в форме телеграммы передал приказ о назначении Бонч-Бруевича. Смена главнокомандующего произошла без всяких трений.

Но еще более убедительную картину увидел я в самом 3-м конном корпусе. 30 августа весь Петроград был еще полон слухами о наступлении корниловских войск. В штабе округа нам сообщили, что корпусу дан приказ начать сегодня наступление на Петроград. Между тем мы с Войтинским решили ехать на автомобиле в Псков. Керенский отговаривал меня, уверяя, что я неминуемо попаду в руки корниловцев. И мы с Войтинским даже заколебались, не поехать ли кружным путем, через Гдов… Но так как автомобиль не особо крепкий, в конце концов повернули на прямой путь – через Гатчину и Лугу, в интуитивной уверенности, что никакой опасностью корниловцы нам грозить не могут.

В Царском Селе (были слухи, что Царское Село уже занято) – никого. В Гатчине – никого. Около станции Преображенская мы были остановлены кавалерийским разъездом. Мы, в некоторой тревоге, назвали себя. Видя колебания разъезда, я разразился резкими нападками на смутьянов, которые ведут гражданскую войну в то время, когда конница нужна на фронте, и приказал шоферу ехать дальше. Проехав версту, мы увидели уже главные силы: шла кавалерия, артиллерия, пехота – отряд в несколько тысяч человек. Колебаться было поздно, и наш автомобиль подъехал к отряду. Вдруг в кучке нескольких офицеров я узнал председателя лужского комитета. И сразу выяснилось недоразумение. Отряд состоял из частей Лужского гарнизона, который, узнав от перебежчиков о предполагаемом наступлении 3-го конного корпуса, стоящего в нескольких верстах от Луги, на экстренном ночном собрании признал свои силы недостаточными для обороны и решил отступать на Петроград, для соединения с правительственными войсками.

– Где же корниловцы?

– Вероятно, уже прошли Лугу и идут за нами, а может быть, в Луге.

Мы все же поехали дальше. По дороге до Луги никого. В Луге – тихо и спокойно, и, к превеликой радости обывателей, ни одного солдата на улицах. Расспросами узнали, что штаб корпуса расположился в 6 верстах от Луги, в стороне от шоссе. Таким образом, путь на Псков был для нас открыт.

Но Войтинский не был удовлетворен. Он был убежден, что тут какое-то недоразумение и его надо выяснить. Если же штаб корпуса действительно замышляет что-то против правительства, то ясно, что он не надеется на солдат и мы сумеем немедленно арестовать его. Я согласился, и мы повернули на проселочную дорогу. Добрались до деревни, где должен был находиться штаб корпуса. Пусто.

Спрашиваем жителей – оказалось, что казаки рано утром снялись с места и отправились в сторону, противоположную Петрограду, причем, уходя, говорили, что в один день собираются пройти верст семьдесят. Это было уже бегством, и даже паническим. При таких условиях гнаться за корпусом было бесцельно. Мы послали записку лужанам, чтобы