что хочет быть министром иностранных дел, и набирал своих сторонников. Комиссарство было только ступенью к власти, к которой он шел неуклонно, но в последнее время несколько торопливо. Филоненко уже предвкушал, что в порядке готовящихся перемен он сможет достичь тех постов, к которым его давно тянуло. Но он опасался, что около Корнилова, той оси, вокруг которой, по планам Савинкова, должен был произойти переворот, стали орудовать другие лица и не было места для Филоненко.

Когда Савинков приехал со своим планом движения войск, эти круги стали брать верх над Корниловым. Он странным образом становился пассивным, податливым. Ясно, что он возмущен, негодует и не хочет быть лишь исполнителем воли такого слабого правительства. Но он еще менее готов служить орудием фантастических планов бывшего террориста, ищущего новых впечатлений. Собственной линии поведения он, однако, не имеет и отдается во власть посторонних влияний, может быть, просто потому, что «не все ли равно»…

Но круги в Ставке знают, чего хотят. Для Керенского вывоз войск к Петрограду был только мерой для защиты порядка и власти против восстаний и беспорядков, опорой для правительства и поддерживающих его комитетов. Для Савинкова это было одним из заговоров развертывающейся революции, нуждающейся в сильной власти и сметающей все слабое, вялое, не способное революционно-властно править государством – сила, обеспечивающая правительство против комитетов.

Для Ставки это было своеобразным походом за землю и волю для тех, кто потерял ее во время революции, карательной экспедицией на красный революционный Петроград, силой против комитетов и правительства. Они поняли, что Савинков и Керенский, которых они ошибочно соединяли, хотят совершить какой-то переворот при помощи Ставки. Этого только и нужно было. Они торопливо соглашаются на все условия: и о непосылке Дикой дивизии, и о назначении командующим корпусом Крымова… Они пользуются даже комичной фигурой самочинного «спасателя отечества» В. Львова и спешат при его посредстве вызвать Керенского и Савинкова в Ставку. Они уверены, что те приедут, не могут не приехать, ведь они сами затеяли все дело, а главное, на всех путях к Петрограду уже стоят надежные войска под командованием Крымова, в том числе и Дикая дивизия.

Но тут разногласия и обнаружились. Львов привез атмосферу Ставки в более точной передаче, чем Савинков, и Керенский сразу почувствовал пропасть, отделяющую его политику от предложений Ставки. Тут и произошел разрыв. Теперь и Савинков увидел, что 3-й конный корпус идет по воле одной Ставки, вне контроля Керенского и его собственного.

Последнее особенно важно, ибо тут, может быть, и разгадка всего конфликта. Для Керенского это не так страшно, он в заговоры сам не особенно верил и имел на кого опереться. Но Савинкову не на кого больше опереться, ведь он сам заговорщик, подстроивший заговор против самого себя. Если власть в Петрограде перейдет к Ставке, то первым будет сметен бывший террорист. Теперь уже для Савинкова было решительно все равно, что говорит Ставка, Львов, Корнилов… Дело в том, что на корпус надвигаются казаки, о которых всегда с таким уважением говорил Савинков, и он уже ясно видел картину входа казаков в Петроград, слишком хорошо зная последствия такого входа. Но Ставка не скрывала своих намерений. Она, не стесняясь, заявляла, что иначе думает, чем правительство, и не собирается больше следовать его директивам.

* * *

Я живо помню настроения, которые были у нас, когда конфликт разразился, когда была послана телеграмма Керенского о смещении Корнилова и телеграмма Корнилова с обвинениями правительству, что оно служит германскому штабу. Керенский через несколько месяцев после событий в своей книге жаловался, что шли часы, когда он был всеми покинут… Но пустынность Зимнего дворца объяснялась просто: во главе борьбы с Корниловым встал военный губернатор Петрограда Савинков, и, конечно, он никого не мог привлечь. Все комитетское, естественно, отшатнулось от него. Все противо-комитетское – пассивно выжидало событий. Если не могло активно присоединиться к Корнилову.

Я сам для очистки совести предложил Савинкову использовать меня в качестве простого офицера, но я был рад, когда он отказался от этого, и я мог отойти в сторону, если не считать забот о Северном фронте. Все мы были словно оглушены отчаянием, что совершилась драма, разрушающая все. О степени оглушения можно судить по тому, что даже после всенародного разрыва Ставки и правительства делались попытки найти какое-то примирение. Я сам несколько часов носился с мыслью о том, чтобы во главе правительства встал Савинков, если только Ставка согласится признать его. Но это было явно безнадежно… Оставалось только рисовать себе картину сгорания фронта и гибели последних остатков организованности.

Положение правительства казалось тяжелым, если не безнадежным. На все подступах к Петрограду стояли войска Ставки. Штабы всех фронтов поддерживали Корнилова. В Зимнем дворце одиноко сидел Керенский, покинутый всеми. Солдаты Петроградского гарнизона не хотели никуда выходить. Вся формальная сторона была за Ставку.

Но то были расчеты формальной стратегии, не учитывающей духа войск. И я был прав, когда говорил, что выступление Корнилова ни единого шанса не имеет. Поворот Керенского был очень крут, и связанные с ним меры с трудом проводились в жизнь. И все же он был осуществим. Корниловский же поворот был уже тем неприемлем, что был совершенно безнадежен. Даже если бы удалось занять Петроград и всецело овладеть всеми штабами фронтов – они могли бы справиться с армией, где все встало бы единым фронтом против новой власти. Даже если бы все офицерство единодушно поддержало новое правительство – они ничего не могли бы сделать, так как солдаты с особым недоверием относились бы к своим начальникам, вдруг возвратившимся с пляжа в роты… В лучшем случае фронт сгорел бы в пожаре внутренней борьбы. Но и этого не было.

В этом я убедился по событиям на Северном фронте. Ставка недальновидно посчитала достаточным заручиться симпатиями Клембовского, чтобы считать фронт своим. Но она упустила из виду Савицкого… Упустила из виду просто потому, что никто Савицкого не знал. Но в минуту конфликта унтер-офицер Савицкий оказался сильнее гавкосева Клембовского.

Я уже упоминал, что после первого разговора с Керенским отправился на телеграф, связаться с Северным фронтом. Сперва я долго не мог добиться с соединения с главнокомандующим – мне объясняли, что линия занята Ставкой. Наконец соединение дали. В очень сдержанных выражениях я дал понять, что между Ставкой и правительством создались некоторые затруднения, которые дают повод опасаться неосторожных шагов со стороны Ставки. Правительство надеется, что Клембовский постарается оградить фронт от внутренних потрясений, и было бы радо, если бы он сообщил Ставке о намерении действовать в согласии с директивами правительства. Клембовский ответил, что его положение очень трудное,