— И что, после этого сомик на какое-то время стал вашим соседом?

— Стал и остается до сих пор.

— Полно, инспектор, зачем вы меня разыгрываете? Декоративные рыбки живут от силы года два!

— Вы правы, — отозвалась Танненшмидт, открывая папку «Фото» на телефоне и протягивая его Зандлеру. — Но из общего правила есть исключения. Голубой сомик — одно из них. Эта рыбка может прожить и двадцать лет.

На экране Зандлер увидел контуры рыбки с яркими пятнами, ее голова была увенчана шипастыми рожками-антеннами.

— Постойте… Не та ли это рыбка, снимок которой висит на стене вашего кабинета?

Возвращаясь в отделение, инспектор и ее помощник не произнесли ни слова. Молча прошли мимо рюкзака, лежащего возле стойки дежурного.

В кабинете Танненшмидт села за компьютер и принялась печатать рапорт, а Зандлер тем временем задумчиво складывал листы бумаги в одну большую стопку и один за другим снимал со стены стикеры, облепившие пространство рядом с фото рыбки.

— И что же случится, когда сомик умрет?

— Вероятно, он станет мертвым.

— Да это понятно, но тогда, выходит, наследство сомика перейдет к вам?

— Ой, не знаю, наследование — дело сложное, очень сложное. Насколько мне известно, сомики родом из Южной Америки. Не хочу исключать…

Телефон на столе ожил. Инспектор взглянула на часы: было около десяти. Звонил дежурный по участку:

— Прошу прощения за позднее беспокойство, фрау старший инспектор, вам поступил экстренный вызов из «Комише опер». Говорят, там человек лежит на полу и кричит.

— В опере такое не редкость, — ответила Танненшмидт.

— Да, но он повторяет ваше имя и требует, чтобы вы приехали туда.

13

Мнимый покойник

Пока старший инспектор Танненшмидт и полицеймейстер Зандлер мчались в оперу, гадая, кто и почему их там ждет, суматоха в партере понемногу успокаивалась. Марков лежал поперек нескольких кресел ни жив ни мертв, прижимая руку к груди, вокруг него собралась внушительная толпа зрителей, певцов и музыкантов. На его рубашке, примерно посередине, темнело большое красное пятно.

Кто-то снял с шеи Маркова платок и вытирал им его лоб. У края сцены в мятой белой рубашке, на подсвеченной прожекторами искусственной лужайке сидел исполнитель партии Евгения Онегина, так и не выпустивший пистолета из рук. Поодаль артист в старинной капитанской форме продолжал петь арию по-русски. Тут и там люди горячо спорили о том, является ли этот инцидент частью представления, современным перфомансом, или же «Комише опер» действительно стала местом совершения преступления.

Какой-то парень снимал происходящее на мобильный. Его спутница, встревоженно оглядываясь по сторонам, пробормотала:

— Может, нам сегодня показывают новую версию «Онегина»?

— Не исключено, но что-то очень уж мало в этой новой версии поют, — усмехнулась дама в черном коктейльном платье.

Ее кавалер, коренастый мужчина в смокинге и лакированных ботинках, мягко возразил:

— Любовь моя, даже в опере мертвецы поют редко.

— Да и в публику обычно не стреляют, — встрял в разговор седовласый старик.

Вой полицейских сирен раздавался все ближе. Громко хлопнула дверь, и все вздрогнули.

В буфете подавали напитки, а взволнованные зрители обменивались впечатлениями и догадками:

— Жертву опять принесла публика, вот что удручает меня больше всего!

— Ноги моей больше не будет в оперном театре!

— Как по мне, это намного лучше, чем опера.

— А точно ли никакого нападения не было?

— Что? Нападение? Неужто это было нападение?

— О-оч-чень на то похоже!

— Я же вам сказал: он вскочил с места, заорал: «Не стрелять!», потом раздался выстрел, он оглядел себя, зашатался, расставив руки, и рухнул на даму, которая сидела рядом.

Двери в коридор стояли нараспашку, но публика, отчаянно пытавшаяся сперва выбраться наружу, а потом войти обратно, полностью блокировала их. Врач скорой помощи и инспектор Танненшмидт, прибывшие одновременно, продирались сквозь толпу вслед за помощником режиссера, который выкрикивал:

— Дорогу, дорогу!

Добравшись наконец до Маркова, врач схватила его за запястье, чтобы нащупать пульс, приподняла ему веки, осторожно расстегнула рубашку и принялась осматривать грудь и живот. При этом она то и дело обращалась к Маркову:

— Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете? Вам не больно? Можете шевелить ногами?

Марков мученически кривил лицо, словно каждый вопрос врача причинял ему неимоверные страдания. Он со стоном сел, оценил тяжесть полученных травм, после чего лег обратно и закрыл глаза. Подошли двое санитаров с носилками, врач открыла чемоданчик с медикаментами. Конус света, испускаемого прожектором, только что освещавший мрачную купу деревьев на одном краю сцены, выписал резкий зигзаг по партеру, пробежался от компании шушукающихся туристов к валяющемуся на полу шелковому красному палантину, затем выхватил из полумрака ботинки зрителя, сидящего рядом с колонной, и наконец остановился на Маркове, отчего у всех, кто это видел, создалось ощущение, что представление продолжается.

Врач продолжала осматривать Маркова. Внезапно ее руки замерли, а секунду спустя резким движением разорвали его рубашку. Головы собравшихся вокруг них поднялись словно по команде, отчего все вместе эти люди стали напоминать сцену наподобие той, что изображена на знаменитом полотне Рембрандта «Анатомия доктора Тульпа», с той лишь разницей, что обе руки исследуемого были целы и никаких ран или пулевых отверстий на его теле не наблюдалось. Взорам публики предстал лишь голый живот, очень белый и абсолютно невредимый.

— Еще застреленные есть? — крикнула врач. — В этого человека совершенно точно не стреляли.

Беспокойный шепот становился все громче, исполнитель партии Онегина медленно поднимался на ноги, неуверенно ухмыляясь, а угрюмая Танненшмидт, облокотившаяся на край сцены, испытала крайне неприятное и нежеланное дежавю. Врач кончиками пальцев подняла разорванную рубашку Маркова и объявила:

— Это не кровь, а обыкновенное красное вино.

Что же произошло во время оперного представления? Опять ничего такого, что относилось бы к компетенции полицейских. После того как Танненшмидт и Зандлер вывели Маркова из зала сквозь толпу людей, которые снимали их на видеокамеры своих телефонов, свистели, улюлюкали и даже аплодировали, они втроем перебрались в дальнюю часть гардероба. Служители театра с большим трудом пробивали им дорогу среди зрителей и нахлынувших журналистов. Марков, кое-как засунув рваную рубашку под пиджак, глуповато хихикал — потешался то ли над самим собой, то ли над своим неожиданным воскресением из мертвых, то ли над тем, что психиатр стал своим собственным пациентом.

Какое-то время они сидели, молчаливые и растерянные, в симметрично строгом коридоре с темными зеркалами, кроваво-красным ковром внизу, черным потолком вверху и бесконечной линией шаровидных ламп посередине. Марков, кажется, начинал успокаиваться, его хихиканье перешло в шепот, из которого можно было различить лишь отдельные слова, в основном уничижительные. Танненшмидт