Значит, так: протянуть возможно дольше времени — ну, скажем, до конца августа — начала сентября, когда меня в ТАСС обещали пристроить куда-никуда, если попрошусь. И если набора все еще не объявят, идти на время в проклятую журналистику. В ожидании когда можно будет ехать умирать за Ким Ир Сена, Мао Цзэдуна и весь марксизм-ленинизм-чучхеизм.

Я мысленно видел себя в вагоне поезда, идущего на Восток, в компании таких же, как я, офицеров. И один из них, с гитарой в руках, поет романс времен Первой мировой войны — переделанные слова знаменитого романса о Чайке прелестной, которую шутя ранил Охотник безвестный:

И прапорщик юный с отрядом пехоты

Пытается знамя полка отстоять.

Один он остался от всей полуроты.

Но нет, он не будет назад отступать!..

Когда моему сыну стукнуло четыре года, он выучил эти слова наизусть и очень трогательно пел, до слез в глазах любящих родственников. Но ведь ему было четыре года, а мне тогда — двадцать три! С высшим образованием. Прочитал в приказном порядке двести названий лучших произведений мировой и отечественной литературы…

Господи ж. Боже ж ты мой! До какой же степени можно оболванить человека. Да не одного — десятками, если не сотнями миллионов. Даже сегодня, в начале XXI века, каждый третий, если не два из пяти моих взрослых соотечественников ничем не отличаются от меня образца 1950 года. Только бегут, как сумасшедшие, не в армию, а от армии. Правда, у меня не было их сегодняшней остервенелости, ожесточения, злобы. Впрочем, это понятно: столько разочарований за прошедшие полвека — и ни одного просвета. Ни вокруг, ни в собственных мозгах.

Вернувшись в тот день домой, я от нечего делать, чисто машинально развернул «Вечерку» не на первой странице, где иногда попадались интересные картинки, а на последней, где объявления. Бросил беглый взгляд — и обомлел. Где-то в углу красовались ничем не выделявшиеся строки: «Институт истории Академии наук СССР объявляет прием в аспирантуру на 1950/51 учебный год по специальности „Военная история СССР“. Прием заявлений — до 15 августа. Адрес института: Москва, Волхонка, д. 14».

Боже мой. Милостивый и Правый! Да ведь это как раз то, что мне нужно.

До этой минуты я не имел ровно никакого представления ни о науке вообще, ни об Академии в частности, ни об аспирантуре в особенности. Слышал, что это — нечто среднее между студентом-старшекурсником и лаборантом кафедры, и все. Никогда даже и в мыслях не было, что Судьба может бросить меня на эту стезю.

На следующее же утро, вместо возвращения на дачу, побежал по указанному адресу. Волхонка? Где это? Выяснилось, что это — где Музей изобразительных искусств. Метро «Дворец Советов» (ныне «Кропоткинская»), Хотя никакого дворца не было, равно как и сегодня Кропоткинской. Храм Христа Спасителя взорвали за двадцать лет перед тем. Металлический каркас будущего фундамента Дворца разобрали на более полезные нужды за десять лет перед тем. Бассейн на месте котлована стали сооружать через десять лет. А Храм восстановили еще через сорок. В 1950 году на месте развороченного котлована плескалась огромная вонючая лужа, огороженная, как всегда и везде на Руси, полуразваленным забором. Напротив возвышалось большое по тем временам строение — целых пять этажей. Действительно, через дом от Музея. У входа, как на дверях коммунальной квартиры, красовалась полудюжина вывесок: Институты экономики, философии, истории…

Решительно открыл дверь и спросил вахтера, где сектор военной истории. Оказалось, с черного хода по лестнице на второй этаж. Нашел вывеску. Постучался…

И попал в иной мир, на другую планету, где доживаю, вместо запланированного краткого привала на пути в Корею, восьмой десяток лет существования.

Шок XX съезда КПСС

…Во время моей учебы в аспирантуре произошло событие, перевернувшее привычный мир — в марте 1953 года умер Сталин.

Хоронить мы его отправились, как на демонстрацию, в привычном добровольно-принудительном порядке, всем институтом, вместе с миллионной колонной во все Садовое кольцо. Конечно, без смеха и анекдотов: знали, что каждый десятый из нас — платный осведомитель (правда, не знали, что каждый второй — бесплатный доносчик). Но и без особой печали. Хоронили, как древние греки своего Зевса. Бог, конечно, но найдутся другие марсы-аполлоны.

Мы дошли до Трубной площади, перегороженной военными фургонами, где три людские реки — со Сретенки, со Страстной (Пушкинской) и с Садового — свивались в мощный водоворот. Чтобы ручейком потечь к Театральной площади и далее к Дому Союзов, где почти за тридцать лет перед тем покоился несколько дней один вождь и теперь, перед положением в тот же Мавзолей, возлежал другой.

Когда три огромных реки свиваются в одну теснину, получается Ниагара. Когда три русских толпы норовят пролезть одна поперек другой — получается Ходынка с тысячами задавленных насмерть.

Правда, на этот раз задавленных насмерть были не тысячи, а всего лишь сотни, что для России запросто. Но мы имели все шансы попасть в их чисто. Нас спас какой-то сержант, крикнувший, чтобы мы на карачках пролезли обратно под огромными военными фургонами. Мы так и сделали, чуть ли не ползком по грязному асфальту. И уже оказавшись на внешней стороне, услышали дикий вой сотен людей, погибавших под грудой тел других, на которых напирали со всех сторон сзади.

Достойная тризна — как у всех древних ариев, включая язычников-свавян: раз гибнет вождь — с ним в могилу должны лечь его кони, жены и слуги.

Этот вой до сих пор у меня в ушах. И соответствующее впечатление сохранялось много недель.

* * *

Мне трудно найти слова, чтобы рассказать читателю начала XXI века о том, что полвека назад русские были абсолютно такие же, как сейчас, и в то же время совершенно другие.

Дело не в том, что для них женщина в мужских штанах была такой же диковиной, как сегодня некая Эллис («а вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?!»). И даже не в том, что мужчина, только что страшно матерившийся при очередном аврале, из которого сплошь состоит жизнь русского человека, резко менял тон при спокойном обращении к женщине.

Вы не поверите, но ни министр, ни генерал, ни самый отъявленный бандит, ни даже режиссер, который просто по профессии обязан быть отъявленнее всякого бандита, в беседе с женщиной не мог употребить ни одного