приходящую няню, то мог брать девочку с собой повсюду, и она будет спать в своем гамачке там, где находится он. Если слегка поразмыслить, затея казалась лишенной смысла, во-первых, потому что для этих целей существуют сидячие коляски, а во-вторых, – и это главное – решать надо было не эту проблему, а искоренять отчаяние, теснившее грудь Марко, его нежелание даже слышать о каких бы то ни было жизненных утехах – и оба они прекрасно это знали. Но именно потому, что они оба это знали, и благодаря спасительному лицемерию Марко, его согласию, что речь идет о практическом решении вопроса, чисто случайно озвученного им самим, – то ли в силу его отрешенности, то ли в силу утраты им связи с действительностью, то ли из чувства неловкости или по какой угодно другой причине, но этот гамак создавал вокруг Марко защитный кокон, находясь в котором он мог последовать совету доктора Каррадори: именно потому, что это был гамак, а в гамаках, как известно, есть что-то волшебное, и к тому же он был портативный. Марко даже не знал, что гамаки бывают портативными, и вдобавок он был японским, а Мирайдзин – японское имя, и в таинстве ее зачатия что-то японское наверняка присутствовало. Словом, гамак стал ослепительным светом (как бывает всегда: в саду ли, в шалаше или даже в спальне гамаки всегда ослепительны), а именно в таком ослепительном, озаряющем свете нуждался Марко, чтобы восстать против гнета скорби. И благодаря упрямой дерзости этих предметов он сумел проявить дерзость в отношении собственной скорби.

Теннис. Ладно, теннис так теннис: турниры ветеранов тенниса 50+ по всем городам и весям Тосканы, потом турниры для тех, кому 55+ и далее парные 100+ против давних, еще с мальчишеских лет соперников, ныне уже облысевших. Турниры эти проводились, как правило, без судьи, по вечерам. Марко собирал гамак прямо на корте, под куполом надувного теннисного шатра, если стояла зима, укладывал в него девочку, уснувшую уже в машине, укутывал одеялом, если было холодно, она спала, а сам в это время играл (и почти всегда выигрывал), потом разбирал гамак и возвращался домой так же, как уезжал – не испытывая угрызений совести и часто с кубком в руке. Рассказы о нем передавали из уст в уста, как говорят во Флоренции, когда о человеке идет молва. Да, о нем говорили, и ему это было приятно, но не это удовольствие стало его спасительной соломинкой.

Понемногу Марко возобновил участие в конференциях. Он давно отошел от своей науки, не следил за ее развитием, сделался обычным практикующим окулистом без всякого стремления к научной работе. Наверстать упущенное он не сумеет. Но у него были друзья среди неврологов, психиатров, любителей искусства или музыки, которые устраивали конференции, чтобы поделиться с коллегами тем, что их интересовало, и на таких конференциях Марко мог сказать свое слово, поделиться своими пристрастиями: к офтальмологии, к фотографии, к диким животным. Встречаться два-три раза в год для обсуждения вопроса о таинстве видеть и быть увиденными, развить идею, что общего, допустим, между косоглазием, полной рефракцией и коровой из Atom Heart Mother[82], подняться на трибуну и предложить вниманию аудитории во Флоренции, в Прато, в Кьянчбно-Тйрме свои соображения по данному вопросу доставляло ему удовольствие. Он брал с собой внучку, даже во время дневных заседаний, не стесняясь, обозначал ее присутствие, устанавливая в первом ряду гамак, когда она не спала, а просто хотела сидеть рядом с ним на стуле, слушал доклады, потом выступал со своим, потом все разбирал и возвращался домой, игнорируя аперитивы и официальные ужины. И в этом случае естественность, с которой он воспринимал то, что из-за этого гамака стал притчей во языцех, была, как сказал бы Коррадори, трансгрессией, придававшей эротизма усилиям Марко, стремившегося отделаться от барышни-скорби. Но даже не это удовольствие стало его спасением.

Он возобновил азартную игру: это было настоящим бунтом, это его спасло. Ибо тут ничего не поделаешь, за всю свою жизнь Марко не испытывал удовольствия, равного тому, которое изведал в игре, но которое принес в жертву богу семьи. А тут вдруг перестал жертвовать. Страсть к игре не угасала в нем все эти годы, и от него потребовались недюжинные усилия, чтобы держать ее в узде. Но в поездках, сказать по правде, Марко не всегда удавалось владеть собой, и ему всегда казалось, что она, как в былые времена, притаилась под спудом, под завалом более подобающих занятий, которые он тем временем ей предпочел, готовая внезапно выползти наружу, дабы показать всему миру его истинную натуру, как тот волчий вой в конце песни Джони Митчелл, от которого берет оторопь и который именно по этой причине не понравился никому, кроме него, причем с первого раза (альбом вышел в конце семидесятых, когда все вокруг были еще мальчишками). В Риме он тоже играл, когда они еще жили с Мариной, но особенно разошелся после возвращения во Флоренцию, где благодаря теннису свел знакомство с отпрыском сиенской благородной семьи Луиджи Дами-Тамбурини, который – большая редкость – не остался без гроша за душой, а управлял солидным семейным состоянием: производством вина «Брунелло ди Монтальчино», недвижимостью во Флоренции и Сиене, бутилированием минеральной воды горного источника Амиата, контролировал небольшой банк, занимавшийся семейными инвестициями, помимо связанного с ним фонда, собиравшего иконографию ХХ века. Этому фонду, заметим в скобках, штаб-квартира которого находилась там же, где и банк, во Флоренции, а не в Сиене, Марко Каррера подарил весь фотоархив своей матери, решив тем самым огромную проблему. Обеспечив победу этому аристократу в парной игре на каком-то благотворительном турнире, он добился первых приглашений на ужин на его вилле в Вико-Альто, которые впоследствии участились и стали регулярными по мере упрочения их теннисного дуэта даже на турнирах в возрастной группе 100+. Адель была еще жива, и ее немного беспокоили эти приглашения, поскольку имя Дами-Тамбурини было у всех на слуху по причине всем известного его обыкновения превращать свое жилище пару раз в месяц в подпольный игорный дом; но Марко успокаивал ее на этот счет, ведь приглашения, которые он получал, – назовем их приглашениями типа А – относились к изысканным ужинам скорее с масонским привкусом, чем с душком азартной игры.

Но достаточно было ему намекнуть на свое прошлое и желание его оживить, как он тотчас же оказался на теневой стороне жизни Дами-Тамбурини. Однако, начиная с первого приглашения, которое мы назовем типом В, Марко Каррера мигом сообразил, что тут что-то не сходится, поскольку эта сторона его