от нее в тебе сохранилось, у меня и правда возникает ощущение, что я беседую с чужим человеком. Больше того, чтобы быть до конца откровенным, признаюсь: мне кажется, что я разговариваю с твоим психоаналитиком, как ее зовут? Мадам Брикколи́, Стрипполи́? Я замечаю это, Луиза. Замечаю, потому что на лету улавливаю голос психоаналитиков, разговаривающих со мной устами своих пациентов, людей, которых я люблю. Я имел с ними дело всю жизнь. Я узнаю их.

Не стану скрывать: то, что вчера, после стольких лет, ты мне сказала про Джакомо, меня сразило. Но хуже того, гораздо хуже были слова, которые ты, дорогая Луиза, сказала мне после этого. Потому что при твоей неспособности рассказать мне про Джакомо я еще, приложив усилия, могу узнать девушку, которую люблю, и сказать себе «ну что ж, так получилось», и смириться со всем. Мне пятьдесят шесть, мне не раз доводилось смиряться с худшим. Но видя мое удивление, когда ты наконец решилась выложить всю правду (ну да, и мое бешенство, оправданное, согласись), ты вместо того, чтобы сказать мне попросту: извини, ты не мог бы сделать очередной кульбит, чтобы от меня защититься, ибо я внезапно становился опасностью, от которой тебе следовало бежать, и даже наглым нарушителем границ, которого следовало изгнать обратно, проецирующим на тебя свои комплексы вины, – такое на тебя не похоже. Это все разговорчики как ее там? Мадам Прополи́? Струффелли́? Как, черт побери, ее имя? Разве не она – автор твоей тирады о героизме? О моем героическом видении жизни, которое завлекает в свои жернова и перемалывает всех, кто мне близок?

Разве я не прав, Луиза?

Я действительно такой, таким был всегда, с детства: я действительно мало изменился, и никто не знает этого лучше тебя. У меня героическое видение жизни? Я должен постоянно ощущать себя героем? Возможно, но так было всегда, тут нет ничего нового. Во мне никогда нет ничего нового, в крайнем случае мне это можно поставить в упрек. Ты скучный, Марко. Вот это ты могла мне сказать. Даже если потом все само по себе круто меняется, сказать, что я прожил скучную жизнь, невозможно. Сейчас, к примеру, мне предстоит переосмыслить добрый кусок моей жизни, заново уяснить его в свете того, что все эти годы, вплоть до вчерашнего дня, ты от меня скрывала.

Потому что я обвинил во всем Джакомо. Глядя прямо ему в глаза, я его обвинил в том, что случилось той окаянной ночью. Именно тогда Ирене было плохо, и это было видно. За все то лето я выпустил ее из виду лишь один раз, в тот вечер, когда мы впервые вышли с тобой вместе: но с ней оставался он, и я был спокоен. Вот почему я возложил всю вину на него. До сих пор вижу его исказившееся лицо, в то время как я бросал ему слова обвинения. Я назвал его подлецом. Я сказал ему, что Ирена умерла по его вине. Я сделал это, и я знаю, что это ужасно, и раскаиваюсь всю свою жизнь. Я бы вовек так не поступил, если бы знал, что он тоже был влюблен в тебя.

Я понимаю, что тогда ты мне ничего не сказала. Тебе было всего пятнадцать, многое было выше твоего понимания. И до тех пор, пока мы вновь не сошлись, я понимаю, почему ты продолжала скрывать от меня это обстоятельство, – переехала в Париж, мы больше не виделись, как бы ты могла мне сказать? Но мне становится непонятно, почему ты не рассказала мне все, когда мы возобновили встречи. Почему ты не сказала мне в те годы? Хочешь, я представлю тебе список случаев, когда ты могла бы все рассказать? Все эти мгновения до сих пор отчеканены в моей памяти, и ты уже была не девочкой, ты была женщиной с двумя детьми и готовилась к оформлению развода, ты могла это сделать тогда: отчего же не сделала? Почему ты заставляла меня думать, будто Джакомо бежит от меня, в то время как он сбегал от тебя?

Потом, когда все перепуталось – разводы, переезды, мы то вместе, то снова врозь все это время, – я снова начинаю понимать, почему ты мне ничего не сказала. Но, превеликий боже, когда мы снова начали переписку в то время, как умирали мои родители, и Джакомо снова появился на сцене, почему ты не сказала тогда, почему не написала? Или когда их не стало, и ты приехала на похороны мамы, и Джакомо был вместе с нами, и я даже отвозил вас обоих в аэропорт: почему ты ничего не сказала? Или тем же летом? Почему не сказала в те три дня, которые мы провели в Лондоне? Джакомо снова исчез, и меня это снова глубоко ранило. Почему не сказала в том роскошном номере отеля «Лэнгам», что он не приехал на похороны отца, поскольку боялся снова там встретить тебя? А в августе, когда ты вернулась с острова Кастелоризо и мы провели вместе остаток лета? Почему ничего не сказала, когда мы отправились вместе – ты и я – развеять в море, у Мулинелли, перемешанный прах матери и отца, и то, что с нами в то время не было Джакомо, разве не чудовищно? Почему ты не сказала мне тогда, когда на моторной лодке доктора Зильбермана мы развеяли прах родителей в час заката, что и Джакомо был влюблен в тебя? И что это было настоящей причиной его бегства? И в то время, как он не отвечал на имейлы, которые я из года в год упорно посылал ему в надежде, что он когда-нибудь меня простит, он переписывался с тобой по электронной почте? И почему после этого ты мне ничего не сказала при любом удобном случае, в Больгери, в августе, про все эти годы? Стоило лишь отвести меня в сторону, утром, как ты сделала вчера, и рассказать мне все то, о чем не рассказывала никогда.

И почему в конце концов, когда я уже сжился с чувством вины, ты вчера утром отвела меня в сторону и обо всем рассказала? По какой нездоровой причине ты заставляешь меня переосмысливать мой разрыв с братом? После того, что у меня случилось? Не будем обсуждать, было мое лицо искажено или нет, когда я вчера спросил у тебя только одно: почему-ты-говоришь-мне-это-сейчас?

Ну да ладно, сейчас на твою защиту бросится мадам Имярек, Браччоли́, Крокканти́, или я не прав? Что он позволяет себе, упрекает тебя,