дружеских отношениях и считал его хорошим артистом, но, как настоящий советский человек, считал своим долгом сообщить в органы о появлении Алексеева в селе.

Выслушав Еремина, Плюснин покачал головой:

– Все же где-то рядом скрывался. Смелый человек, не каждый отважился бы прийти. Брать будем со стороны леса, иначе уйдет. Ищи потом в тайге.

Гроб уже забрасывали землей, как к Алексееву подошел Николай:

– Уходи, в лесу НКВД.

Алексеев оглянулся, увидел вдалеке знакомую форму и побежал в сторону реки. Остановил голос жены:

– Ганя!

Марта подошла, прошептала:

– Я с тобой. Я боюсь оставаться. Меня арестуют, будут бить. Я не хочу в тюрьму!

– Но как же ребенок?

– Они убьют ребенка! Или отберут. Я с тобой! Я не останусь!

Алексеев взял жену за руку:

– Попробуем перейти Лену, а там – в Нахору. Пока ледоход, поживешь у Гороховых, после что-нибудь придумаем.

Марте было тяжело бежать, а расстояние между ними и преследователями быстро сокращалось. Стрелять Плюснин сотоварищи не мог, Марту и Алексеева загораживали бегущие следом односельчане. Отстала лишь Августа Генриховна, тяжело переставляя больные ноги и вытянув вперед руки, словно умоляя подождать ее, она брела по полю, что отделяло кладбище от села.

А по реке вовсю шел ледоход, однако отступать было некуда, они спустились к реке, Алексеев помог Марте взобраться на вытолкнутую на берег льдину. С нее перебрались на проплывающую мимо…

С берега кричали:

– Стоять! Назад! Будем стрелять!

Алексеев с Мартой перебрались на третью льдину, когда раздались выстрелы. И они тут же легли, Алексеев – со стороны берега, прикрывая собой Марту…

Августа Генриховна, услышав выстрелы, упала на колени, крепко зажав ладонями уши…

А выстрелы продолжались. Глаза всех были прикованы к плывущим на льдине.

– Боже, живы ли они? – причитала Новоселова.

– Врешь, не возьмешь! – сжимая кулаки, шептал Хорошев.

А льдину относило от берега все дальше и дальше, другие льдины налетали на нее, громоздились, но она, уменьшаясь, в размерах, упрямо летела вперед… Стрельба прекратилась.

– Двигаются или нет? – спросил кто-то в толпе.

– А зачем им двигаться, выдавать себя? – ответил Хорошев. – Вот отплывут подальше…

Все ждали, нанесет ли льдину на приверх острова, тогда конец, но льдина обогнула остров и скрылась из виду.

Льдина исчезла, но деревенские не расходились, словно на что-то надеялись.

Мимо, чувствуя неприязнь, молча прошли злые эмгэбэшники.

– Не пойму, чего Марта полезла на льдину? Пришли не за ней, за Ганей. С таким животом дома надо сидеть, – нарушила молчание Новосёлова.

– Пришли не за ней, а вот ушли бы с Мартой. Увели бы за укрывательство преступника, – зло ответил Хорошев. – Правильно сделала, что ушла с Ганей. Вместе так вместе.

– Как теперь Августа Генриховна жить одна будет? Ведь еле ноги передвигает.

– А зачем ей одной жить? Николай, – окликнул Хорошев Соловьёва, – переезжай с Марией. И Августе будет хорошо, и у вас крыша над головой. Чего ютиться в поварке? Ганя был бы не против.

– Верно! – обрадовалась Новикова и оглядела собравшихся. – А где Августа? На кладбище она была.

– Поди, не дошла еще, с ее-то ногами.

– Сейчас найдем. – уверенно сказал Хорошев. – Николай, за мной.

Отошли немного, и Хорошев шепнул:

– Это завклубом Еремин на Ганю донес. Я видел, когда шли к кладбищу, он в сторону лесоучастка торопился. Но ничего плохого не подумал. Вроде нормальный мужик был.

– Он и сейчас нормальный, и вообще мужик что надо, всю войну в разведке. Это мы с тобой знаем: Ганя невиновен, ни за что изувечили Михаила, ни за что избили Марту. А Ерёмин – сказали, Ганя виноват, преступник, он и побежал, потому как поверил им, да и как не поверить. И мы верили, пока самих не коснулось. Вот и Ерёмин убежден, что поступил правильно, и зла у меня на него нет.

– Выходит ненормальные – это мы.

– Я, когда с фронта пришел, думал, фашистам хребет переломили, теперь заживем. Каждый день как праздник был. А сейчас голова от мыслей раскалывается, лучше бы не знал ничего. У Михаила спрашивал, может такое только у нас в районе? Так надо в область писать, в Москву. А он, везде, мол, такое, уж больно нагло вели себя эти, словно нет над ними никакой власти. Вот как теперь жить?

– А как жили так и жить. Вечного ничего нет, придут к власти другие люди, дадут этим по шапке.

– Не верится что-то.

– А ты верь. Обратил внимание, какая крепкая льдина, на которой Ганя с Мартой? Летела как ледокол. Хорошо, что её тем берегом понесло, глядишь, вытолкает где.

– Да на той стороне до самой Мачи нет ни одного селения. А у них ни еды, ни спичек. А если ранены? Кто поможет?

– Ничего, им лишь бы на берег выбраться, а там Ганя что-нибудь придумает, он же охотник.

– Жил человек, никому не мешал, ну, полюбил немку. Он что, хуже от этого стал? Такие, как он, не меняются, я его в школе приметил, маленький, а в обиду себя не дает. Тогда и начал его приемам учить, мне их дядя показал, он на границе служил. Да ты видел его. Ганя мне как брат был. Да чё я о нем, как о мертвом говорю. Может, он ещё нас переживет…

– Николай, – догнала их Мария, – ушёл и ничего не сказал.

– Мы за Августой Генриховной. Предлагают нам к ней перебраться, в Ганин дом. Ты согласна?

– Конечно!

Августа Генриховна стояла на коленях, увидев Марию, протянула к ней руки:

– Марта? Где Марта?

– Они с Ганей уплыли на льдине.

– Уплыли? Я хочу посмотреть.

– Их уже не видно, они уплыли за остров. Пойдёмте домой.

– Марта живая? Да? Я слышала – стреляли.

– Живая. Я говорю, уплыли.

– Я ведь еще увижу её?

– Обязательно.

Николай с Хорошевым помогли Августе Генриховне подняться, взяли под руки, но далеко не ушли, дорогу преградил Плюснин, рядом с ним стоял сержант, держа винтовку наизготове.

– Соловьёв и Хорошев следуйте за мной!

– Дайте довести женщину до дома, она идти не может.

– Не может идти, пусть ползет, – изрытое оспинками лицо Плюснина расплылось от улыбки. – Следуйте за мной или применю оружие. Вперёд!

В комендатуре, сидя под портретом Сталина, их уже ждал Усачёв.

– Явились! Вы даже не представляете, что вас ждет. Поэтому советую сразу же дать признательные показания. Кто из вас помогал Алексееву?

– Вопрос непонятен. Про какую помощь вы говорите? – оглядывал комендатуру Хорошев.

Усачев вышел из-за стола, вплотную приблизился к Хорошеву:

– Дурочку из себя корчишь? Доиграешься! Жить надоело? Я спрашиваю, кто из вас сообщил Алексееву, что у него умерла мать, кто помог ему перебраться через реку, кто дал ему одежду, усы и бороду?

– Теперь понятно. Только я Алексеева увидел, когда они с Мартой на льдине были.

– А что ты скажешь, Соловьёв?

– Мне нечего говорить.

– Твой брат тоже молчал, и домолчался.

Николай резко поднял руку,