Вошли двое, что оставались на дворе. Плюснин приказал:

– Хорошенько осмотрите дом. Нет ли чего подозрительного?

Семен начал ходить за сотрудниками, как привязанный, и один из них не выдержал:

– Чего надо?

– Смотрю, вдруг чего найдете.

– А по зубам не хочешь?

Когда уходили, Плюснин с силой ударил Хорошева в солнечное сплетение и, как только тот согнулся, ударил кулаком в лицо.

– За что? – чуть не плача от боли, прохрипел Хорошев.

– Много говоришь, попридержи язык или хуже будет, – Плюснин пнул лежащего Хорошева и повернулся к своим. – Пошли.

Дверь за собой не закрыли, и Хорошев услышал, как Плюснин сказал:

– Я к Алексеевым, а вы к Николаю Соловьеву. Но, думаю, нет Алексеева в деревне. Напутал что-то Кузаков.

Изба порядком выстудилась, прежде чем Хорошев отдышался и закрыл дверь. Предупредить Алексеева он не мог, не успевал.

Алексеев подходил уже к дому Бердниковых, как из проулка показалась женщина, отступать было поздно, да и куда, и Алексеев продолжил путь. Женщину узнал сразу – Усманова Галина. Да и она узнала его, но не удивилась, словно было в порядке вещей, что беглый арестант спокойно разгуливает по селу.

– Добрый вечер, Ганя! Не к Соловьеву ли направился?

– Здравствуй, Галина! К нему.

– Не ходил бы. Два раза тебя там искали. В поварке-то места – топчан да стол. Так они у Бердникова все перерыли, осмотрели.

Алексеев задумался, его приютили бы многие, но не хотелось никого подставлять, хватит того, что сделали с Михаилом.

– Вот что, – словно разгадав его мысли, предложила Усманова, – пошли в клуб. Сейчас кино начнется, «Чапаев». Я дверь за сценой открою, посидишь там, пока кино идет. А я потом зайду к Николаю, скажу, чтоб в клуб шел.

Алексееву оставалось только согласиться.

– Хорошо. Скажите Николаю, я завтра ухожу, пусть патроны захватит. Он знает, какие.

Сидел на сцене с той стороны экрана, смотрел на Чапаева, а вспоминал отца. И в который раз подумал, сколько жизней погублено ради всеобщего счастья, неужели все повернется вспять? Сколько будет длиться всевластие НКВД? Сколько лет он будет по другую сторону экрана?

Однако вскоре фильм захватил его, хоть и смотрел «Чапаева» не в первый раз… И вместе со всеми затаил дыхание, когда комдив переплывал реку под градом пуль…

Кино кончилось, в зале загудели, задвигали скамейками. Скоро все стихло. Зрители ушли, киномеханик потушил свет… Слышно было, как он топтался на крыльце, вешая замок.

Алексеев прошелся по сцене, глянул в темный зал и вспомнил, как они целовались с Мартой в спектакле, тогда казалось, что впереди их ждет только хорошее… Пусть он в бегах, путь они разлучены с Мартой, но никто не сможет уничтожить их любовь. Никто! Алексеев поднял руки и крикнул:

– Я люблю Марту!

– Я люблю Марту! – отозвалось под потолком.

– Я люблю Марту! – снова крикнул Алексеев, и снова слова эти эхом прозвучали в зале.

– Я люблю Марту, и у нас скоро родится сын, мы назовем его Семеном, в честь моего отца. Я научу сына охотиться, понимать язык леса, уважать обычаи своего народа. Он вырастет сильным и смелым. А потом у нас родится дочка, она будет такая же красивая, как Марта. У нас будет дружная семья и жить мы будем долго и счастливо…

В дверь постучали… Алексеев открыл, не спрашивая, в проем протиснулся Николай, одной рукой крепко обнял его:

– Живой?

– Как видишь.

Николай снял с плеча рюкзак.

– Здесь патроны и кое-что из еды.

– Спасибо!

– Значит, завтра уходишь. Правильно. Пусть все утихнет. Сегодня эти снова к нам приходили. Угрожали: сделаем то же самое, что и с братом. Скоты!

– Если бы знал, ни за что бы не зашел к Михаилу.

– Ладно. Не вини себя. Кто думал, что они на такое способны. Михаил ведь не простой человек, видел же, сколько у него орденов.

– Да они отца родного не пожалеют, если прикажут.

– Как дальше думаешь жить? Не будешь ведь прятаться до конца жизни. Может, летом тебе уехать подальше?

– Не смогу я без мамы, без Марты. Тут хоть в полгода раз, да увижу их. И потом, в НКВД умеют работать, везде достанут. Они недавно полицая вычислили, с самой Украины убежал. Конечно, я еще подумаю, уезжать или нет, а может, стоит явиться с повинной, не здесь, а в Якутске. Есть у меня одна бумага, Марте отдал на хранение, там следователь за меня написал признательные показания и дает совет, чтоб переписал, ничего не меняя, иначе изобьют. Так что антисоветчину мне не припишут. Но доказать, что на охоте выстрел был случайным, я не смогу, и Ножигов, и Сомов свидетельствуют против. В общем, я на перепутье. Но до осени точно – никуда из этих мест.

– Ты скажи, где скрываться будешь. Может, загляну как-нибудь. Да и мало ли что. Марте летом рожать.

– Ты прав, – и Алексеев обстоятельно объяснил, как добраться до зимовья Горохова.

Уходил Алексеев из села следующей ночью. И также, как и в день возвращения, пошел густой пушистый снег. И Алексеев невольно подумал, не дед ли делает все это.

Скатился с косогора до самых торосов, оглянулся, но село скрылось за снежной завесой, и, как ни вглядывался он, что-либо разглядеть не удалось, и Алексеев, как никогда, почувствовал свое одиночество. Захотел вернуться, еще раз глянуть на дом, обнять Марту, но он лишь поправил на плече лямку от санок и размеренными шагами покатил вдоль торосов. Зачем лишний раз тревожить Марту, она и так не сдержала слез, провожая его.

Усилившийся ветер толкал в спину, помогая идти, но Алексеев не убыстрял шаги, спешить было некуда.

К зимовью Горохова подошел под утро, сразу обнаружил пропажу – не было бурок и шапки Усачева. Выходит, не зря дед предупредил об опасности. А вдруг им вздумается нагрянуть сюда снова? Придется рисковать, ему просто некуда идти. Летом можно соорудить убежище в укромном месте, но до лета еще так далеко.

Долго сидел в темном, холодном зимовье, не хотелось даже шевелиться, и в этой гробовой тишине явственно услышал шаги. Быстро зарядил ружье и вроде бы бесшумно открыл дверь, но стоявший неподалеку сохатый настороженно поднял могучую красивую голову. Находился он на расстоянии выстрела, и убей его Алексеев, мяса хватило бы до самого лета. Но Алексеев разумно рассудил: если он убьет лося, то чем будет заниматься остальные дни, месяцы, ведь надобность в охоте отпадет. И он, отложив ружье, любовался лесным великаном, пока тот не скрылся за деревьями. После чего растопил печурку и начал распаковывать поклажу.

Такая жизнь была для него привычной, охотясь с дядей, ютились точно в такой же избушке, но тогда в их действиях был смысл, азарт. Теперь он действовал, словно по принуждению, и когда ставил петли, и когда скрадывал косуль.

Вечерами в который раз