В разгар беседы Хорошев постоянно возвращался к одному и тому же, неожиданно хлопал себя по коленям и восклицал:

– Зачем они так с Михаилом? Зачем?

И не было у них ответа.

Однажды, вернувшись с работы, Хорошев поставил на стол бутылку:

– Давай, Ганя, выпьем по маленькой. Новый год сегодня по-старому.

– По-старому? – удивился Алексеев. – А тот Новый год – прошел, что ли?

– Прошел. Сорок седьмой год на дворе. Ты появился в селе третьего января.

Уже за столом Хорошев сказал:

– Знаешь, все эти дни я думаю и думаю. Вот мы, народ, что мы из себя представляем? Вроде как у нас своего ума нет. Возьми Гражданскую войну, не генералы с комиссарами воевали, а народ друг против друга. Вот те, кто за белых, они что, не хотели свободной жизни, жизни без господ? Хотели. Почему же воевали за них? И страшная мысль у меня появилась. Получается, кто на какой стороне случайно оказался, тот на той стороне и стал воевать. Понимаешь? Были, конечно, исключения, но про это не будем. Вроде как своей головы нет, куда послали, туда пошел. Потом, конечно, когда рядом гибли товарищи, озлились и воевали уже сами, без принуждения. А возьми раскулачивание, вот у нас в селе все жили дружно, нет, опять друг на друга. Сколько хороших мужиков сгинуло. И опять поступали не по своему уму, а по команде сверху. А церкви рушили? Не китайцы пришлые, сами. Столько лет молились, и вдруг сразу веру под хвост. И опять по команде сверху. И теперь вот, ни за что изувечили Михаила, ты в бегах. Вот я и спрашиваю: мы, народ, что из себя представляем? И ответ у меня такой – ноль, без палочки. А почему так получилось, не знаю. Но сменится наверху власть – мы и не пикнем. А может, уже и сменилась. Пошлют друг против друга воевать – пойдем. Или больно терпеливые мы или дураки безмозглые? Ну да ладно об этом. Я вот придумал, как тебе встречу с Мартой устроить. В субботу баньку истоплю, там и встретитесь. Я, честно сказать, уже и не рад, что про Михаила узнал такое. Как теперь жить? Башка от мыслей раскалывается. Давай еще по одной. Может, нам только и остается, что водку жрать.

В субботу утром Хорошев, обгоняя Марту, сказал:

– Сегодня в десять подходи к моей бане, прихвати мужу чистое белье. Но грязное пока не стирайте, спрячьте куда подальше.

– Спасибо, Семен Григорьевич!

Сегодня она увидит Ганю, весь день повторяла Марта радостные для нее слова и боялась, как бы кто не заметил эту радость на ее лице.

Полдесятого Алексеев уже сидел в предбаннике, прислушиваясь, не скрипит ли под ногами снег. И молил Бога, чтобы ничто не помешало Марте прийти. И весь замер, когда услышал шаги, а сердце было готово выскочить из груди. А шаги все ближе, и … вот она, Марта!

Долго стояли, обнявшись.

– Я думала… я так за тебя переживала. Как ты себя чувствуешь?

– Здоров, спасибо Семену. Не ожидал от него такого. А человек он хороший. Ну что мы здесь стоим?

Стесняясь друг друга, начли раздеваться.

– Как он? – прикоснулся к животу Марты Алексеев.

– Все хорошо. Боже! – Марта ахнула, увидев синяки на теле мужа. – Столько времени прошло, а все не сходят.

Они прошли в баню, и Алексеев, обнимая жену, прошептал:

– Я так по тебе соскучился.

– Я тоже, я так люблю тебя.

Они говорили и не могли наговориться, они любили и не могли налюбиться…

А в воскресенье, когда уже начало темнеть, Хорошев с Алексеевым как раз сидели за столом, пили чай и вели разговоры, вдруг Полкан разразился громким лаем.

– Кого это нелегкая принесла? Придется тебе, Ганя, в подполе затаиться. Забирай одежу и туда. А я посуду твою уберу.

Хорошев закрыл за Алексеевым крышку подпола, огляделся и вышел на крыльцо.

– Кто?

– Я, Кузаков.

Хорошев, не привязывая Полкана, отворил калитку.

– Заходи.

– Не укусит?

– Как вести себя будешь.

– Да, – оглядел двор Кузаков, – живешь, как в крепости. Такой забор.

– Хочу еще выше поднять. А то в последнее время сволочь появилась, все в чужие дворы заглядывает. Что хотел?

– Соли бы немного. До завтра. Сельповский магазин закрыт, а на лесоучасток в такую холодину идти неохота.

– Пошли.

Насыпая на кухне в бумажный пакетик соль, Хорошев спросил:

– Что ты все вынюхиваешь? И нос стал у тебя длиннее и лицом вроде как на крысу похож.

– Скажешь тоже, – обиделся Кузаков, но не удержался, ощупал нос. – Как с таким характером живешь? Смотри, выпросишь, укоротят тебе язык.

– Знаешь, а я раздумал давать тебе соль. Вдруг не вернешь, вам, подлецам, веры нет.

– Да как ты… Ладно, обойдусь! Но ты еще вспомнишь об этом. Собаку попридержи.

– Да Полкан не укусит, побоится заразиться.

Закрыв за Кузаковым калитку и вернувшись в дом, Хорошев крикнул:

– Вылазь!

И только из подпола показалась голова Алексеева, сказал:

– Влипли мы, брат. Валенки твои не убрали. У меня, беспалого, они вон какие маленькие. А тебе Михаил свои самоходы вручил. Кузаков от радости аж залыбился, как их увидел. И где я прокололся, что этот черт меня заподозрил?

– Все, я ухожу. Не хватало только, чтобы ты из-за меня пострадал.

– Иди к Николаю, он у Бердникова в поварке обитает. Но под утро снова ко мне переберешься. Ружье забери.

– А как ты? Про валенки обязательно спросят.

– За меня не боись, свои поставлю, в которых во двор выхожу. Ты иди, пока время есть. За баней тропинка, так задами и дойдешь до Бердникова.

Алексеев огибал баню, когда злобно залаял Полкан, и тревога за Хорошева охватила Алексеева.

А Хорошев, не торопясь, вышел на крыльцо, крикнул:

– Это кто в такой мороз шляется?

– Открывай, НКВД.

– Сейчас Полкана привяжу.

Только открыл калитку, как, отталкивая его, двое быстро прошли в сторону бани, а один – это был Плюснин – прошагал в дом и сразу посмотрел на печь, где стояли валенки. Хорошев это заметил и злорадно подумал – шиш вам.

– Никого у себя не прячешь?

– Кто бы спрятал меня от такой жизни.

– А чем тебе такая жизнь не нравится? – недобро сузил глаза Плюснин.

– Так столько лет маюсь без бабы, столько лет баб не тискал, забыл уже, где, что у них.

Плюснин по-хозяйски прошелся по дому.

– Сколько Алексеев заплатил за постой?

– Какой Алексеев?

– С огнем играешь, Хорошев, говори, где прятал Алексеева?

– Я – Алексеева? Да вы хоть кого в деревне спросите, как я к нему отношусь, всегда был против его женитьбы на фашистке. Так ему при всех и сказал. Сказал, что ей плевать на него, просто