по знакам, которые подавал Максим, Хорошев понял – не шутит. И от этого появился холодок под сердцем, словно льдинка завелась. Растаяла она лишь после нескольких стопок.

Уже позднее, когда уединились с братом на кухне, Максим предупредил:

– Ты при нем язык не распускай. Темный он какой-то. Да и тут такое творится. Слышал, Алексеев ваш сбежал?

– Ганя?

– Он самый, прямо из кабинета следователя. Забрал у Усачева пистолет – и ходу. По пути еще двоих разоружил. Не выдержал, видно, били его сильно и спать не давали, требовали признания в антисоветчине. И жену его, Мартой вроде зовут, били, требовали, чтоб отказалась от мужа. А тут, как Алексеев убег, арестовали Михаила Соловьева, два дня подряд метелили, все здоровье порушили. Спрашивали, где Алексеев? Он вроде вашему валенки и ружье дал.

– Сказал?

– Нет. Я к чему это рассказываю, за языком своим не следишь. Укороти. Сегодня, может, Васька и не даст ходу, такой день. Хотя я сам лишнего при нем не говорю.

– Точно, Михаил Соловьев? – никак не мог поверить Хорошев. – Бить орденоносца, члена партии. Не путаешь?

– Он, ошибки нет. Я его хорошо знаю.

– Нет, не может быть.

– А ты сходи к нему, тут рядом.

– И схожу.

Увиденное Хорошева ужаснуло: вместо здорового, сильного, жизнерадостного мужика перед ним был поседевший, беззубый старик.

И даже сейчас, вспомнив Соловьева, Хорошев невольно зашмыгал носом, а глаза наполнились слезами. Хорошев уважал Соловьева, и не только потому, что у того грудь была увешана орденами и медалями: Михаил был единственным в селе, кто дружил с Хорошевым, не обращая внимания на его вздорный характер. И вернувшись с фронта, не забыл его, пригласил отметить встречу, чем Хорошев гордился. Потом Михаил переехал в райцентр, но, появляясь в селе, обязательно заскакивал к Хорошеву. Случившееся с Михаилом Хорошев переживал тяжело и все не мог понять, за что его так. Как такое могло случиться? Ведь они прекрасно знали, кто перед ними. До этого все действия государства, властей Хорошев принимал, не задумываясь. Сослали немцев? Значит, так надо, за каждым не уследишь. Сослали вместе с детьми и стариками? Так это хорошо, хуже, если бы разлучили с семьей. Вынуждают подписаться на заем? А что делать, где государству взять денег? Заживем хорошо, и все вернется. Любым действиям властей Хорошев легко находил оправдание, но в этот раз его не было. Сначала арестовывают невиновного Ганю, бьют, чтоб оговорил себя, потом арестовывают Марту, бьют, чтоб отказалась от Гани. Потом калечат Михаила. Это что творится? Как такое может быть? Голова раскалывалась от этих мыслей, и не с кем было об этом поговорить.

Что за домом Алексеева следят, понял быстро. Не раз видел, как Кузаков входил в комендатуру, но не придавал этому значения. Но вот когда Кузаков со своего двора стал заглядывать во двор Алексеевых, Хорошев догадался – следит. И тоже начал приглядывать за Алексеевыми. Выдала их дверь хотона, раз за разом она жалобно скрипела, и невольно возникал вопрос: чего они бегают туда-сюда? И ответ был один – появился Ганя. И Хорошев решил предупредить Алексеевых, чтоб были поосторожней. Но когда вышел со двора, увидел торопливо уходящего Кузакова. Дальше не раздумывал. Что поступил правильно, осознал позже. Не должны Ганю арестовать, не должны, иначе получится, что Михаил пострадал зря, а этого Хорошев допустить не мог. Если даже Алексеев и умрет, то на свободе. А может, и не умрет, мужик он здоровый, организм молодой. Поборется. Вчера, добравшись с ним до дому, дал ему аспирин и напоил барсучьим салом с молоком. Утром, уходя на работу, снова заставил Алексеева выпить аспирин, а рядом с кроватью, вместе с таблетками, положил на стул вареную картошку, хлеб и поставил кружку с чаем. Будет чем подлечиться и что поесть. Но на душе было неспокойно, нельзя оставлять такого больного без пригляду. В обед хотел рвануть с деляны, посмотреть, как там Ганя, но вовремя передумал: никогда не ходил и вот, на тебе, поперся. Не вызовет ли это подозрение?

Вечером шел и думал, живой Ганя или нет? Умрет, его смерть вроде как на нем будет. Вошел в дом – тишина. Не раздеваясь, зажег лампу, подошел к кровати: живой. И сразу пошел за дровами, надо было топить печь, варить ужин.

Назавтра подождал, пока мимо дома пройдет Марта, догнал и на ходу сказал:

– Ганя выздоравливает. Курицу бы ему, бульончиком попоить. Я ближе к ночи зайду.

В спину раздалось:

– Спасибо, Семен Григорьевич!

Ишь ты, отчество узнала. Он и не помнил, когда его по отчеству величали. Не зря мать говорила – по добрым делам судят о человеке. А Марта ничего, хорошая баба, хоть и немчура, подумал Хорошев. Повезло Гане. Что Ганя выздоравливает, сказал, чтоб успокоить. Очнулся, и слава Богу.

Алексеев выздоравливал медленно, да и Хорошев этому даже рад был, наконец-то можно поговорить о мучивших его вопросах. Но сначала поинтересовался:

– Знал Михаил, где ты прячешься?

– Знал.

– И не сказал. Два дня его били, инвалидом сделали. Седой, беззубый старик.

– Э-э-э, – застонал Алексеев, схватившись за голову. – Я теперь всем буду приносить только горе. Надо мне уходить от тебя, нагрянут – сотворят как с Михаилом.

– Лежи. Я хоть и не воевал, но тоже… А Михаил-то, вот это человечище! Ладно, давай о другом.

И задавал Алексееву вопросы, от которых у самого мурашки по коже и страшно даже говорить такие слова:

– Почему такое творится, почему арестовали тебя, почему били? Какое на это имеют право? Почему искалечили Михаила, словно фашисты какие? Всю войну прошел, а изувечили свои. Знают об этом наверху или нет?

– Знают, – уверенно отвечал Алексеев, хоть раньше и одолевали его сомнения. – Уж больно нагло действуют.

– Так что, власть у нас сменилась, а мы и знать не знаем? А куда смотрит товарищ Сталин?

– Это я сам хотел бы узнать. Страна большая, одному трудно за всем уследить, вот подлые люди, возможно, и пользуются.

– Так надо добраться до товарища Сталина, сказать.

– Может, и добирался кто. А если он знает и все делается по его указке? Что стало с теми, кто до него с жалобой дошел?

– Черт! – поднимал руки Хорошев. – И что дальше? Как вы, коммунисты, допустили это? Неужели все испоганились?

– Не все. Честных больше, только власть не у них. Забрали ее у народа, у рядовых коммунистов.

– А может, ее у народа и не было никогда? Как помню себя, вкалывал, вкалывал и вкалывал, передохнуть некогда было. Голосовать ходили, так всегда за того, кого власти толкали, выбора не было. Вот так единогласно все и просрали. Я хоть от колхоза открестился, сначала почтальоном был, потом монтером заделался, затем на лесоучасток перебрался, сейчас хочу на конный двор перейти, ноги стали болеть.