А время, пусть и медленно, двигалось вперед, холодный февраль сменился неожиданно теплым, солнечным мартом, снег осел, на открытых местах появился наст.

А где-то в середине месяца Алексееву приснилась Марта, она что-то пыталась сказать ему, и было непонятно, то ли просила о помощи, то ли хотела сообщить что-то другое. И он неделю ходил сам не свой, а потом не вытерпел и вечером двинулся в Красное. План его был прост. У Бармалевых, они жили рядом с Кузаковым, был большой хлев с сеновалом под крышей. В свое время Алексеев помогал Бармалеву менять прохудившуюся крышу и запомнил, что с сеновала хорошо видно крыльцо его дома и дорогу, по которой Марта ходит на работу.

К селу от реки поднялся напротив метеостанции, стояла она на самом краю, и лесоучастовские дома до сих пор не осмелились к ней приблизиться. Обогнул метеоплощадку и по заплоту, он почти прижимался к хлеву, забрался на сеновал. Долго ждать не пришлось. Только, прогоняя ночь, в село вползли серые сумерки, как во дворе загремела ведром Бармалева, и тут же, словно сговорившись, показалась на родном крыльце Матрена Платоновна. И половина тяжести упала с сердца Алексеева – с матерью было все в порядке. Теперь надо было ждать, когда пойдет на работу Марта.

Он никогда не смотрел на Марту со стороны, и когда она появилась, прихрамывая, на дороге – в ватных штанах, телогрейке, шапке, завязанной под подбородком, Алексеева охватила жалость, нежность к жене, и он, забыв, где находится, громко произнес:

– Человечек ты мой маленький!

И ведь не сказала, что ее заставляли отказаться от мужа, об этом он узнал от Семена Хорошева. И такую маленькую, хрупкую, сапогами…

Он следил за Мартой, шел мысленно с ней до самого соснового леска, служившего границей между селом и лесоучастком. И еще долго смотрел в ту сторону…

А когда снова глянул на дорогу, увидал Хорошева. Тот шел, на мгновение задерживая каждый шаг, словно отмерял пройденное расстояние – сказывалась беспалость. Овчинный полушубок, несмотря на утренний мороз, распахнут и видна ватная безрукавка, и вообще имел Хорошев вид бойцовский, словно с утра был готов перессориться со всем селом.

Когда прощались, Хорошев сказал:

– Не буду спрашивать, где ты схоронишься. Я не Михаил, боюсь, не выдержу. Но вот этот синяк, – он большим пальцем указал на опухшее лицо, – мне, как медаль, хоть немного, но отомстил им за Михаила. Не дал тебя поймать.

Интересно, вдруг подумал Алексеев, а как отреагировали бы другие односельчане, узнав правду о творящемся беззаконии. Тот же Слепченко, спешащий в школу, учить детей истории? Или вот Красноштанов, начальник почты? Новоселова? Что-то легко оделась сегодня. Братья Говорины и дед Анкудинов? Что подумали бы они, что сказали? Что изменилось бы в стране, узнай весь народ об этом? Пожалуй, кто-то не поверил бы, а кто-то не захотел бы поверить, а кто-нибудь сказал, правильно делают, надо держать всех в страхе. И дальше все покатилось бы по-прежнему. Как сказал Хорошев – мы, народ, представляем из себя ноль без палочки. Однако Михаил да и сам Хорошев доказывают обратное.

А может, и хорошо, что люди не знают всей правды, иначе трудности, что им пришлось вынести, показались бы напрасными. Ведь только вера в светлое будущее придает всем силы – не нам оно достанется, так детям. И если не будет веры, то как жить, ради чего работать? Как жить ему, Алексееву, на своей шкуре познавшему правду?

Пока ждал темноты, промерз до костей, хоть и зарылся в сено. Слез с сеновала, когда во многих домах потушили свет и позакрывали ставни – хотел исключить даже малейшую возможность увидеть его кем-либо из селян. Пусть все думают, что он давным-давно в чужих краях. Но совсем забыл про метеостанцию, работники которой ходили смотреть приборы через каждые два часа. И безбоязненно обходя метеоплощадку, был внезапно освещен фонарем, и женский голос спросил:

– Кто здесь?

– Я, Алексеев. Здравствуй, Галина!

– Здравствуй! Маму проведывал?

– Со стороны глянул. Как она?

– С сердцем у нее было плохо, в больнице лежала. Вчера выписали.

– Долго лежала?

– С неделю. Точно не помню.

– А как ты живешь, как дети?

– Перебиваемся, как и все. Миля с Владиком сильно переболели, но, слава Богу, поправились.

– Пожалуйста, никому, что меня видела.

– Это само собой.

– Ну, я пошел.

– Счастливого пути!

Алексеев обогнул площадку и покатил к реке. Значит, не зря он видел во сне пытавшуюся докричаться до него Марту. Вот и по матери ударили через него. Хорошо, рядом с ней Марта и Августа Генриховна. А он, единственный сын, не сможет ей помочь, упади она ничком – не поддержит за лоб, упади она навзничь – не поддержит за затылок.

Апрель начался продолжительными снегопадами, а потом до середины месяца стояли морозы. Но, как обычно бывает в Якутии, погода сменилась в одночасье. Снег таял на глазах. И Алексеев большую часть времени проводил на свежем воздухе, сидел, привалившись спиной к стене избушки, закрыв глаза и подставив лицо солнцу, или бродил по лесу, выедая вытаявшую из-под снега бруснику.

Прилетели трясогузки, извещая – наступило короткое якутское лето. Появились и чирки, увидел стайку на образовавшемся озерке, но стрелять не стал, негде было хранить. И первого мая, с помощью ножа и топора, начал копать яму для ледника. Потратил на это несколько дней.

Каждое утро Алексеев начинал с того, что делал насечку на стене, отмечая новый день. Утро пятого мая не стало исключением, и вот когда он начал вырезать насечку, услышал шаги… Тут же схватил ружье, он держал его постоянно заряженным, и, приоткрыв дверь, выглянул… Шаги приближались. Пригибаясь, Алексеев обогнул зимовье и … облегченно вздохнул – Николай. Но тут же появилась тревога. Что-то случилось с мамой, Мартой?

Николай подошел ближе, и по его лицу Алексеев понял – случилось. Обнялись. И Николай, прокашлявшись, очищая горло, словно слова, которые он собирался сказать, не хотели выходить, произнес с хрипотой:

– Матрена Платоновна умерла.

Алексеев крепко зажмурил глаза, постоял так и спросил:

– Похороны когда?

– Завтра. Конечно, тебе в село нельзя, но все равно решили сообщить. Едва через реку перешел…

– Я должен ее увидеть, должен проводить маму в последний путь.

– Но там обязательно будет НКВД.

– Я должен попрощаться с мамой. И я это сделаю.

– Мы так и подумали. Я попросил Усманову Галину, она принесла из клуба седой парик, усы и брови. А я разжился одеждой сторожа Слепцова, вы с ним одного роста. У жены его выпросил, у тети Дарьи, сказал, для хорошего дела надо. Клей для усов тоже принес.

– Как мама умерла?