обтянутым кожей скулам. Впавшим глазам, зеленовато-желтому лбу и лежащим накрест рукам, в которые была вложена лилия. Ладонь Лизетт Пласид накрыл своею и сжал – некогда мягкая кисть оказалась холодной и жесткой.

«Почему именно я? – спрашивала иногда Элизабет, пока он, лежа у нее на коленях, любовался ее изящным лицом. – Ты мог выбрать из стольких завидных невест, почему я?»

И раз за разом Пласид признавался в любви. Шептал о ней быстро, с апломбом, словно то был горячечный бред. О том, что влюбился в Лизетт с первого взгляда и на других дам смотреть уж не мог. Что теперь его жизнь похожа на сон.

А сам не мог оторвать от этой девушки взгляд. От пушистых ресниц и искрящихся зеленью глаз. Гладил ее по щеке, мягкой и нежной, словно велюр. Элизабет улыбалась. Пласид же не знал, за какие заслуги ему так повезло.

– Почему именно я, дорогая? – просипел он едва слышно и рухнул на ближайшую скамью.

Согнувшись вдвое, месье де Фредёр затрясся в рыданиях. Стиснув до боли зубы, он пытался вспомнить прежнее лицо Элизабет. И не мог. Судорожно он воссоздавал в голове десятки картин: как перед священником они стоят у венчального алтаря, как он просыпается и впервые видит Лизетт на подушке рядом с собой. Но сейчас в каждой из этих сцен он видел лежащий в гробу труп.

Пламя свечей вяло покачивалось, а мужчина все не мог найти в себе силы встать и вновь подойти к усопшей жене. Наконец в здание проскользнул гробовщик и сообщил, что пора начать мессу. Он встал подле скамьи, не решаясь ни предпринять что‑либо без согласия вдовца, ни даже к нему подойти.

Месье де Фредёр протер мокрое от слез лицо.

– Тогда можете закрыть гроб, месье. Более медлить будет невежливо.

Постепенно храм наполнился людьми, вышел священник в сутане. Гроб перед ним уже накрыли черным кружевным покрывалом. Пласид с трудом встал, кто‑то сунул ему в руку брошюру, и мир вокруг него вновь утонул в пустоте.

Он помнил, как торжественно прощался с женой, но слов своих будто не слышал. Медленно он ворочал языком, налитым свинцом; сердце глухо стучало где‑то в области печени. Ему хотелось упасть, дав волю слезам, на деревянную крышку гроба, чтобы уйти вместе с ним куда‑то глубоко под землю. Но Пласид продолжал стоять на ногах.

На словах священнослужителя месье де Фредёру стало совсем нестерпимо. Гости поднялись и кротко, с выверенным усердием открыли свои брошюры. Дамы протирали редкие слезы и с выражением поднимали взгляд к потолку. Звучали все чисто, ни один из голосов не дрогнул. А Пласида трясло от мысли, насколько привычно всем отыгрывать скорбь.

Когда все пропели «Requiem aeternam dona ei Domine…» [54], Пласид ощутил, как по щекам его заструились слезы.

Прямо под звуки молитвы он встал. В его горле все клокотало. В последний раз он обвел собравшихся взглядом. И, слегка пошатнувшись, побежал к выходу. Он убегал от душащего запаха и от гостей, слишком нарядных для похорон. От тихого священнослужителя и бронзового распятия.

От покойной жены, чье тело навеки укрыто в обитом металлом гробу.

Двери за ним захлопнулись, и мужчина зажмурился.

До полудня было еще далеко, и свет оттого пронзительно бил в глаза. Воскресное утро – расслабленно-свежее, природа тускнела в преддверии осени. Пейзажи вбирали в себя ее желтовато-зеленую сырость.

– Что с вами?

Пласид занес над ступенькой ногу и замер. Голос был незнакомый. Обладатель его стоял в тени раскидистого орешника, однако лица месье де Фредёр не мог рассмотреть.

– У меня лишь закружилась голова и потому пришлось выйти на улицу. – Пласид торопливо спустился и громко прокашлялся. – Месье де Фредёр, чем обязан?

– Мой отец – владелец ритуальной конторы, которая устроила эти похороны. Сейчас он внутри с остальными, а я ему тут якобы помогаю. – Незнакомец вяло подошел к новоиспечённому вдовцу. – Мое имя Леонард. Приятно познакомиться, месье.

Руку с тонкими узловатыми пальцами протянул юноша лет шестнадцати. Худой, неестественно бледный, он походил на больного или же раненого, потерявшего много крови. Глаза его были ввалившимися и темными. Взгляд их ничего не выражал. Еще никогда ранее Пласид не встречал молодых людей с лицом столь безжизненным и мертвенно-равнодушным. На миг ему стало не по себе.

Однако они пожали руки.

– Позвольте поинтересоваться, отчего вы тогда не сопровождаете своего отца во время мессы?

Леонард от этих слов поморщился.

– Не люблю таких мест. В них много спеси.

Диалог их на этом заглох. Леонард, вмиг позабыв о собеседнике, отвернулся и принялся рассматривать церковь. Пласид хотел было из приличия спросить его еще о чем‑либо, но так и не нашелся с темой. Совершенно неясно было, о чем говорить с человеком, взгляд которого – стеклянный, как у курицы, зарубленной кухаркой на скотном дворе.

Однако и вернуться на церемонию месье де Фредёру не хватило бы духа. Шаг обратно в душное темное помещение казался добровольным падением в пропасть.

Глазами мужчина пытался ухватиться за всякую мелочь, чтобы ненадолго отвлечься: за клочки паутины, которые висели на сломанной ветке; за птиц, что купались в пыли чуть поодаль. Наконец, он вновь посмотрел в сторону юноши. Тот уже вернулся под дерево и поддевал ботинком комья земли и мелкие камушки.

– Там еще долго? – спросил Леонард, не поднимая взгляда от своей обуви.

– Право, не думаю.

– Тогда хорошо.

Пласид развернул брошюру, которую так и не выпустил из рук. Рассеянно оглядел столбцы витиеватых слов с готической буквицей. Одним своим видом они бесповоротно ввергали в отчаяние.

– Мы успели довольно длительное время провести на улице. А песен, насколько я вижу, должны исполнить не так мно… – Пласид невольно смолк из-за странного бульканья и обернулся. – Что это с вами?

Причиной шума был Леонард – тот успел выудить откуда‑то флягу и большими звучными глотками вливал в себя ее содержимое, задрав голову. От внезапного вопроса он слегка поперхнулся. Прокашлялся, но флягу из рук не убрал.

– Смею у вас спросить, молодой человек, что это вы пьете?

– Красное вино. – Месье де Фредёр скептически изогнул бровь. – Не надо так смотреть, у меня было тяжелое детство. Не хочу, чтобы отец узнал, поэтому докончу сейчас. Будете?

Пласид с горечью усмехнулся. В душе все смешалось, и чувствовал он себя странно. Там, в мрачном молитвенном коробе, хоронили его жену, пока какой‑то юнец предлагал ему подозрительный алкоголь из манерки.

– Благодарю, однако я не люблю спиртное.

Двери распахнулась. Из церкви вышли несколько мужчин, помогая вынести гроб и спустить его затем по ступенькам.

– Не любите или