Шрифт:
Закладка:
Ничего удивительного, что пройти «решето» света с честью у Оноре не вышло. Мало того, получилось так, что Бальзака чуть ли не высмеяли[36].
Мемуарист-критик Этьен-Жан Делеклюз[37], оказавшийся свидетелем первого появления Бальзака в салоне мадам Рекамье, где хозяйка салона, «одетая в платье из белого муслина, перевязанного голубой лентой, сновала в проходах этого живого лабиринта и говорила каждому несколько дружеских благожелательных слов», писал:
«Вдруг вошла герцогиня д’Абрантес вместе с молодым человеком, впервые явившимся в салоне. Все замолчали, и внимание обратилось на новичка. Он был среднего роста, коренаст, черты его лица, хотя заурядные, указывали на необыкновенную живость ума, а пламенный взгляд и резко очерченные губы выдавали энергию мысли и пыл страстей. Видя это выражение естественной радости на энергическом лице, можно было представить себе лицо Рабле, о котором до нас не дошло никаких достоверных воспоминаний. Этот человек был Оноре де Бальзак, тогда бедный, малоизвестный сочинитель, но после – создатель “Человеческой комедии”. Наивная радость Бальзака, когда его представили хозяйке дома, была совершенно детской, казалось, ему пришлось собрать все остатки здравого смысла, чтобы не броситься в объятия всем присутствовавшим. Такая чрезмерная радость была бы даже смешна, когда бы не была так искренна и выражена столь откровенно. Но истинное чувство всегда рано или поздно трогает, и сцена эта, хотя и слегка забавная, оставила в памяти… лишь весьма благоприятное впечатление о характере Бальзака. Впрочем, разговор его был весьма умен…»{125}
Оноре ошибся. Тяжёлый бой, на который он решился, оказался проигран, ибо изначально был неравным. Необстрелянный новичок полез напролом. В этом и заключалась ошибка. То была ошибка необстрелянного.
Позже он напишет злые строки: «Дар быть всюду, как у себя дома, присущ лишь королям, девкам и ворам» («Блеск и нищета куртизанок»).
Свет не прощает ошибок. Он беспощаден к профанам и серьёзно относится к внешнему лоску. Поэтому лезть туда со своими правилами – всё равно что в чужой монастырь. Высшее общество готово принимать лишь сильных и выносливых. И конечно, знающих правила игры. Салон, где задавали тон мадам Рекамье и опытный интриган Шатобриан[38], вряд ли стоило брать с наскоку. Да, мадам Рекамье была уже в годах, но это ничего не значило.
Герцогиня д’Абрантес вспоминала:
«Г-жа Рекамье, как говорили тогда, была щеголиха, то есть женщина, которая доводит до излишества моду и всю шумную, бессмысленную свиту её… Её взгляд нежен и проницателен; её улыбка пленительна, её слова приятны; выражение голоса мелодично. Когда я увидела её в первый раз, она поразила меня. Я удивлялась ей с тем ощущением, какое испытывают перед созданием истинно прекрасным… В ней соединены простождушная прелесть, нежность, доброта, и всё это в таком согласии…»{126}
Оноре получил щелчок по носу – почти дружеский, но болезненный. И на том спасибо, господа. Ведь могло быть ещё хуже.
«…Талантливый человек десять раз на дню может показаться простаком. Люди, блистающие в салонах, изрекают, что он годен лишь быть сидельцем в лавке. Его ум дальнозорок… он не замечает окружающих его мелочей, столь важных в глазах света» («О художниках»).
«Чтобы завоевать положение, мало одного ума… надобно еще держать себя с умом!» («Блеск и нищета куртизанок»).
Как там у герцогини д’Абрантес: всяк сверчок знай свой шесток?..
Глава третья
O tempora, o mores[39].
Власть доказывает самой себе свою силу своеобразным превышением своих прав… Возведение в сенаторы лошади Калигулы, этот императорский фарс, никогда не сходил и не сходит со сцены.
В сентябре 1824 года скончался французский король Людовик XVIII де Бурбон. Последние дни он тяжело страдал одышкой и приступами подагры. Его почерневшие ноги, поражённые гангреной, уже не шевелились, и доктора объявили родственникам монарха, что дни Луи сочтены.
Король был бездетен, поэтому из самых близких рядом оказался младший брат усопшего, 67-летний граф д’Артуа, титулярный герцог Овернский. Именно он и явился престолонаследником, взойдя на трон под именем Карла X.
Новый Бурбон на французском престоле проявил себя достойным преемником старшего брата, оказавшись косным консерватором. Но если бы только это!
Реставрацию Бурбонов Карл X решил довести до победного конца, вернув Францию в лоно дореволюционных времён казнённого Людовика XVI. «Уступки погубили Людовика XVI, – обронил как-то Карл, – и у меня один выбор: сесть в седло или в тележку, в которой везут на гильотину». Слишком высокопарно выражался, ибо скакнуть в седло не решился, а умереть на плахе – тем более.
Пресса при Карле оказалась под жесточайшим государственным контролем. «Король царствует, но не правит!» – цитата из «Le National», стоившая её главному редактору трехмесячного тюремного заключения. Пострадали также газеты «Le Globe» и «Courrier Français». И это только из крупных изданий; мелкие газетёнки, как воробьи, забились под стрехи.
И всё же подобные действия, несомненно, возымели бы успех, но лет этак пятьдесят назад. По крайней мере, в 1789 году неразговорчивость Луи XVI с народом закончилась разгромом Бастилии и казнью королевской четы. Хотя теперь было и другое. Старые якобинцы уступили место либералам, взращённым на идеалах не Дантона и Робеспьера, а Наполеона I Бонапарта. Таким образом, в противовес Карлу X (читай – Бурбонам) восстали либералы-бонапартисты, объединившиеся с низшими слоями французского общества. Во главе противников надоевших Бурбонов встал главный редактор газеты «Le National» Луи Адольф Тьер.
Карл оказался в одиночестве. Что в это время происходило в смятенной душе монарха, прекрасно описал Бальзак в «Блеске и нищете куртизанок»: «Вы даже не представляете себе, как трудно выполнять произвольные решения. Для конституционного монарха это равнозначно измене с замужней женщиной. Для него это адюльтер».
Впрочем, он всегда был в одиночестве, называя себя, как вспоминала герцогиня д’Абрантес, «не больше, как ещё одним французом в Отечестве»{127}.
«На выставке народной промышленности, – продолжает герцогиня о Карле, – он с улыбкой отвечал одному из наших искуснейших оружейников, который предложил ему новый оруженый замок:
– Благодарю. Я почти всегда употребляю только английское оружие.
Дальше один лионский фабрикант показал ему удивительные ткани.
– О, наши соседи гораздо сильнее нас, – сказал Карл. – Нам нельзя бороться с ними»{128}.
Патриотизм.
