Перенесенная прошлым летом профессиональная обида была для него сейчас главным творческим стимулом.

Общими усилиями набрали очень приличный, даже не по сельским меркам, оркестр инструментов, объявили приём всех желающих. И теперь с утра и до обеда Ларик и Ираида Ивановна ещё обучали мальчишек элементарным навыкам извлечения звуков. Им очень помогал гармонист, молодой прыщастый парень Тимоха Седелкин, и внушал всем сомневающимся твёрдую надежду, что всё получится. Он-то же смог сам когда-то на гармошке научиться играть?! Он на слух подбирал, что угодно и бесконечно терпеливо выводил с обучающимися пацанами мелодию.

— Не факт, что получится, но если не пробовать, — то точно ничего не будет, — убеждал всех Ларик и поэтому с преданными ему помощниками целыми днями складывал, из чего уж приходилось, фундамент лично своей и хора будущей славы.

«Священная месть всем женщинам мира» в его душе совсем утихла, и интересы у него стали появляться другие. Другие люди вокруг, другие разговоры, другие мечты.

Как-то неожиданно для себя Ларик однажды вспомнил Альку — и… ничто не дрогнуло в сердце. Совсем. Нисколько. Как и не с ним было это всё. Он даже разочаровался, что вот так всё просто прошло — и никаких больше терзаний, проклятий и мучений. Всё показалось ребячеством, с оставшейся детской обидой, и не более. А тогда он чуть не умер.

— Так что же это было? Оно же было? — не найдя ответа, Ларик больше не возвращался к этому, и без этих вопросов, уже не имеющих смысла, работы у него было выше крыши. Впереди его, несомненно, ждали слава и успех. Всесоюзный! На меньшее он даже не думал замахиваться.

Сказать, что Ларик совсем не смотрел на женщин, было бы неправдой. Но теперь ему хотелось смотреть уже совсем на других женщин.

Ему нравились такие, как эта — Синицына. В народе к ней моментально приклеилась кличка «Чернобуркина» — из-за очень дорогой и красивой шапки. И Ларик предчувствовал, что и в личной жизни, пока далёкой и таинственной, его ждёт однозначно блестящее радостное будущее. В городе много молодых женщин, с кем он будет вровень по интересам, а не эти сельские дурочки. Однажды он случайно услышал, как охотно делились они друг с дружкой впечатлениями о нём, и этот факт сильно задел его почему-то. О нём, смеясь и шушукаясь, говорили, как о предмете или о племенном бычке.

Иногда Ларик вставал среди ночи и тихо, стараясь никого не разбудить, выходил в морозную ночь и шел туда, где его дружелюбно ждали, по крайней мере, как ему казалось.

Верка ничего от него не требовала. Просто давала и брала, что можно. Не удерживала и не отказывала. И это ему нравилось — никто никому ничего не должен. Она отличалась от других. Хорошо одевалась, была независима, работала помощником бухгалтера. С мужем развелась давно, детей не было. И дом её был полным коробом. Всё аккуратно, «по-городскому» и даже с элементами роскоши. Новый диван в «зале», телевизор «Рекорд» на ножках и даже маленький холодильник, зимой он, правда, был отключен, но дело не в этом. Он был! Самым же замечательным был магнитофон. Верке все завидовали и безнадежно допытывались, откуда у неё такая роскошь. Она только молча улыбалась. Иногда же, в порыве откровенности на каком-нибудь междусобойчике после работы, выпив несколько рюмок портвейна или вермута, откровенно бахвалясь, она говорила: «Жить надо уметь, а для этого голову надо иметь. Учитесь!» — говорить говорила, но никого ничему не учила.

Эту загадку разгадал Ларик. Случайно.

Хотя, почему же случайно? Был он в гостях у Верки в среду, а в пятницу отменил Ларик все репетиции и скорым ходом в город подался, совершенно неожиданно для бабушек. Не до репетиций ему стало! И вообще ни до чего дела не стало. Одна проблемка, вернее, проблемища, у него образовалась в нижней чакре. Боль, жжение, ну и всё прочее, как и положено, в таких случаях. Терпеть сил не было! А, ведь, говорил ему Николай, чтобы не халатничал, не забывал и не надеялся. А он забыл презерватив в карман засунуть. Тупо забыл. Ну, так! Получите — и распишитесь, как говорят.

Самой поганое в этой ситуации было то, что на приёме в кабинете кожно-венерологического диспансера сидела очень симпатичная молодая женщина-врач. Из тех, о которых он в последнее время стал задумываться и мечтать. Надо было видеть её глаза… Или Ларику это так показалось? Хоть сквозь землю бы провалиться! А не провалишься. Так и провалишься — легче-то не станет? Потом поразмыслив, Ларик вспомнил очередь из трёх мужиков, ждущих приёма, и несколько успокоился: «Может, эти врачи вообще не очень в рожи своих пациентов смотрят? Больно надо! Но эта-то посмотрела?! В другой ситуации он был бы счастлив от такого взгляда. Может, не запомнила? Говорят же, что зубные врачи по зубам быстрее пациентов вспоминают, чем по лицам. Да и вообще, в городе миллион народу живёт», — но как-то не очень его это всё успокоило, и настроение было пакостным. Получив назначения и одевшись, Ларик постарался побыстрее уйти на безопасное расстояние от этого диспансера. Ему казалось, что на этой улочке все прохожие только и делают, что на таких, как он, пялятся и ухмыляются, понимая, каким ветром его сюда занесло.

Удача ему «улыбнулась». Не только его ветром попутным занесло сюда. На противоположном углу переулка он увидел ругающихся Верку и начальника заготконторы их совхоза Окунева Кешу… «Волгу» эту стального цвета с оленем на капоте, которых уже и не выпускали к тому времени, — знали все. Она была узнаваема по шишечкам, весело болтающимся над стеклом в кабине. Была тогда такая фишка крутая — шишечки шелковые на тесьме…

Они не то, чтобы ругались на всю улицу, но отношения явно выясняли. Отвернувшись и замедлив свой бег, Ларик решил до конца проследить, куда они направят свои стопы. «Два плюс два» он ещё ночью сложил, но всё-таки хотелось бы определённости.

Верка первая оторвалась и, сердито поправляя шапку на ходу, исчезла в дверях диспансера. За ней и Кеша, смахнув с капота легкий падающий снежок, что-то бубня себе под нос проследовал туда же.

— Теперь ясно, откуда у этой у*бки подсвинков новых каждый год штук шесть, и комбикорм мешками. Да так любая пи*да бы в дамки бы выбилась. Твари ох***шие! Ещё и на презервативах экономят, суки! — Ларик не находил других слов, чтобы выместить в них всю свою злость, но предъявлять что-либо, он мог только себе. Верка была той самой — первой, «по-настоящему»,