Но вообще в воинской части такие книги про любовь, во избежание неожиданностей, не положены, «Чук и Гек» в основном. Или журналы.

Для «любви» в совхозе тоже открывались неопределённые, но широкие горизонты. Солдатики на танцах, пахнувшие все одинаково, одеколоном «Тройной», быстро оттерли в сторону гражданских, до одури приевшихся местным девчатам, и от «а до я» известных им, совхозных ребят. Совхозные приуныли. На разборки за угол гостей званых не пригласишь, эти всегда взводом ходят, на арапа не возьмешь.

— И пусть! Ничего! — радовался Пятаков, директор совхоза. — Ребята пусть уму разуму учатся. Пример-то сам — прекрасный! Где же вы лучшую агитацию проведете за наши вооруженные силы? А там-то — танкисты же все! Сегодня танкист — завтра тракторист! Это же, считай, трактористы готовые! Пусть дружат! Разрешаю! Даже очень приветствую!

Правда его разрешения никто и не спрашивал. И наивный директор Пятаков и представить не мог, какую подлянку ему эта самая, с неба свалившаяся, шефская помощь приготовила.

Ларика было не узнать. Сутра до ночи он пропадал в клубе, домой приходил поздно, и крайне редко — на обед. Отощал ещё больше, шутил, крутил бабушек вокруг себя и даже Насте доставалось его внимание, они часто пересекались в клубе, ребятня теперь туда сама рвалась, там стало всё так интересно и так красиво — совсем по- городскому!

По вечерам мужики приходили на спевку, в перерывах пили чай с конфетами- подушечками, с собой чего-нибудь прихватывали, чтобы голос чище звучал. Но прихватывали в меру, так, чисто для распевки.

Ираида Ивановна была душой этой компании. Она их всех обожала за бескорыстную любовь к искусству.

Но когда кто-нибудь вдруг брал неверную ноту, она, как резаная, на него орала: «Я тут кровью, понимаешь, харкаю, а он соль, от соль-диез не удосужился отличить! Идиот!» Но после репетиций, вечером, она неизменно просила: «Деточки! Я дико прошу меня простить, старую дуру. Но меня клинит в такой момент, я за себя не отвечаю, но я не опасна. Так, — поору и успокоюсь».

В конце концов, на это перестали обращать внимание, всё равно никто толком не понимал, что это такое соль, или ре-диез на этих линеечках нотного стана.

— Ну подумаешь не туда потянуло. Со всеми бывает. Вон как раньше пели! Без диезов этих и без бемолей. На все голоса — как жахнут! Вроде каждый сам по себе, а получалось-то,… заслушаешься! А Ивановна? Ну, пусть проорется, безобидная баба, пирожки же у ей хорошие? — философски рассуждал Ванятка Мятлев.

Ларика такие мелочи из себя никогда не выводили. Руки снова вспомнили дирижерскую палочку, вернулся тонкий слух, и он без устали заставлял повторять фразу за фразой, такт за тактом, добиваясь филигранности в звучании голосов. Прав был дед! Здесь певуны, как на подбор, все были. И любили петь. На репетиции набивалось теперь много народу, но как только кто-нибудь осмеливался чихнуть или кашлянуть, — сразу всех выгоняли и закрывали дверь, засунув в ручку филёнчатой двери ножку стула. Обычно тишина стояла идеальная. В клуб стали чаще привозить фильмы, заглядывать разные комиссии, на которые здесь, честно говоря, мало обращали внимания — некогда было.

— Оль, ты мне скажи, как тебе это удалось? Я свои слова беру обратно. Ты не просто чиновник. Ты — великий чиновник! — и Леон с хохотом уворачивался от её пальцев, норовивших схватить его за ухо.

— Ты рад?

— Да, я доволен. Народ ожил. Потянулся.

— Как там твой,… как его, ну с рукавами который?

— Арсеничев?

— Ну да, Арсеничев.

— Нормально. Первые места будут за нами. Ты костюмы обещала.

— Слушай, Воротов! Ты просто нахал!

— Я нахал? Ты же сама обещала!

— Обещала. Подожди, не получается. Не всё сразу. Надо хоть какой-нибудь реальный результат получить.

— Да давай, для быстрого результата объединенный хор с солдатиками сделаем, Ларик потянет.

— Кто это — Ларик?

— Да Арсеничев твой.

— Мой?

— Ну, ты же ему дорогу дала. Он это помнит.

— Думаешь?

— Думаю. Я что-то спать хочу. Ты как?

— Я тоже устала, спокойной ночи.

Ольга Павловна лежала в темноте, сон не шел. Что-то не складывалось у неё с Лёней. Он был непрошибаем. Всегда ровен, приветлив, даже мил и… холоден, как мягкий снег. Внутри холоден, как зомби. Он ничему не удивлялся, ничем не восхищался. Он даже не очень интересовался, как это ей удалось всё так быстро провернуть? И в его восхищении, если оно и пробивалось по какому-то поводу, ей чудилась ирония.

Знал бы он, сколько и чего пришлось провернуть вокруг этого «эксперимента»! Поджать, а где-то и расширить финансирование по факту, ничего не изменяя в документах, соблюдая закон. Сколько пришлось потратить усилий на улаживание институтских дел детей нужных родителей, сколько пришлось подвинуть очередников в этих нескончаемых квартирных очередях, обосновав это крайней необходимостью в случае разных проверок. Находились наивные дурачки, пишущие жалобы! Вообще у Ольги Павловны сложилось твёрдое мнение, что все, кто пишет эти жалобы — полные тупицы: «Таких не жалко. Пусть пишут. Простолюдины хреновы».

Всё это странным образом было созвучно её отношениям с Леоном. Жаловаться было глупо. На что?

Внешне он был безупречен. Никто и никогда не дарил ей столько тепла. Но сейчас она была уверена, что любой другой женщине он подарил бы его ровно столько же, сколько и ей. Как ласковый робот. Он даже во сне безупречен, не храпит, не мычит и даже обнимет, если она прижмётся. Если сама прижмётся…

Леон лежал с закрытыми глазами, слышал, как Ольга за его спиной вздыхает, даже что-то шепчет. «Это её дело», — безразлично подумал он..

— Неужели я начал забывать? Как ты тогда сказала? Доброта? Мой главный талант… Это не талант, моя любимая. Это память о тебе. Я стал по-настоящему добрым с тобой только последние месяцы до отъезда, когда в тебе наш малыш уже жил. Жил. Жил… До этого я был обычным самонадеянным идиотом. А вот потом, потом я был готов на всё. На всё! Я бы мог даже убить. Легко. Я отчетливо помню это. Я хотел убить. Всех их, кто просмотрел, не спохватился. Та версия так и не подтвердилась. Но у меня остались сомнения. Остались, как жало от осы. Не бывает таких случайностей в одном месте и в одно время. И никто не сможет теперь ничего доказать. И тогда не смогли. И всё, что случилось с тобой — это тоже не случайность. Это наша всеобщая глухость и неверность. Мелкая моя неверность, превратившаяся в огромное горе. Права была твоя