цыганка, черти бы её побрали. Прости меня, солнышко моё. Жду письма, а время так долго тянется. От письма до письма. Так жалко тех пацанов… некоторые и поцеловаться-то не успели Я рад, что помог, благодаря тебе, хотя бы двоим из них. Ты спасла многих. Думаешь, они помнят? Я не думаю. Даже уверен, что или не понимали тогда по сути ничего, или забыли. А я не забыл ничего. Как я упустил тогда, что дело с негодяями надо доводить лично и до конца. Я же уверен был, что его посадили. Я его точно бы убил, просто задушил бы, если бы встретил. А он сам сдох.

Не знаю, что дальше делать, всё так глухо и так глупо. Не получается у меня ничего с книгой. Да и не разрешат её издавать сейчас. Останутся мемуары, а кому останутся-то? Сожгут же всё к чертовой матери, только профессиональное изымут. Это, уж, как пить дать. Твою маленькую мечту я, как могу, исполняю. Здесь снова много людей, дети. Книг много привезли. Просто случай подвернулся, понимаешь? Просто случай. Но твоё предсказание, похоже, сбылось! В этой девочке живёт твоя живая тень. Лицо, фигурка, волосы, голос, смех. И зовут её так же. Спокойной ночи, любимая… и родинка у неё…точно такая же… Скорее бы дни пробежали до письма — единственное, что тянет меня вперёд, хитруля ты моя любимая… и девочка эта ещё. Зачем она появилась в моей жизни?

Молитва закончилась.

Леон провалился в черный мрак. Сны ему уже давно не снились.

Глава 8. Младшая сестра

Настроение в доме бабушек намного улучшилось. За вечерним чаем или ужином Ларик оживленно рассказывал, как у них идут дела с репертуаром, и в клубе вообще. Там он частенько сталкивался с Настей во время работы.

Иногда видя недоверчивое выражение глаз бабушек, он, откинувшись на спинке стула, кричал в коридор, в сторону Настиной комнаты: «Насть, ну скажи им, что правда уже классно поют?»

— Правда, классно, — улыбаясь, подтверждала Настя, выглянув из своей комнаты.

Она очень радовалась возвращению в дом прежнего покоя и мира, и впереди маячило столько планов. У Ларика обязательно всё получится, и всё станет хорошо навсегда. И зря бабушки иногда смотрели на него так иронично. Как нарочно его поддевали. Исчезать по вечерам из дома он перестал. Два раза видела, как в клубе к нему подходили бывшие его приятельницы, и как сухо Ларик говорил с ними. Эти случаи проливали бальзам на её сердечко, ёкающее каждый раз, когда она его видела. И дома, и на улице, и в клубе. Он был первоисточником её настроения. Она сама себе не признавалась, что ищет теперь любой подходящий повод, чтобы немного побыть на кухне, когда он там ест или пьёт чай, читая газету и не обращая на неё ни малейшего внимания.

Раз и навсегда, как она понимала, она была зачислена им в женский семейный батальон, и в соответствии с этим он и строил свои с ней отношения. Она младшая сестра — он её как-то должен опекать. Но опекать её ему ни разу не представлялась необходимость. Она была беспроблемной сестрой.

— Ну и всё! — обреченно успокаивала себя Настюшка.

Иногда, правда, взгляд Ларика натыкался на её стройные ноги, запинался, смущал хозяина, и он глушил в себе невольно возникающий то ли мужской, то ли мальчишечий порыв, начинал грубовато хамить ей и ёрничал, когда нос улавливал запах новых духов, или она меняла прическу.

— В кого это ты влюбилась, Настька? Смотри мне! Домой чтобы вовремя приходила. Некогда мне тебя встречать.

— Да ни в кого я не влюблена. Чего ты? Можно подумать, что ты меня каждый день прям обвстречался, — пыталась она неловко отшучиваться. На самом деле ей было приятно думать, что ему не очень хочется, чтобы она влюблялась в кого-то или встречалась с кем-то.

— Ну и пусть! Хотя бы и так. Всё равно ему не совсем всё равно, — иногда ей даже хотелось причинить ему беспокойство, чтобы хоть раз увидеть его взволнованные глаза, смотревшие на неё. Но это были бесплотные и чахлые, ни к чему не ведущие мысли и мечты. После работы она сама торопилась домой, зная, что бабушки её ждут с горячим ужином, немудрёным, но вкусным и свежим. И она торопилась увидеть Ларика, пока он не ушел в свой «кабинет», как говорили бабушки. Потом уходили они, а потом уходила и Настя, убрав за собой посуду и протерев старенькую, но безупречно чистую клеёнку на столе.

Иногда ей везло, и Ларик выходил налить себе кружку чая, или даже её просил об этом. Перекидывался с ней парой ничего не значащих слов. И тогда она уходила спать счастливая, как побывавшая на неожиданном, но приятном свидании. И долго не засыпала, представляя, как гладит его по этим длинным беспорядочно висящим «патлам», как говорила Пелагея, которые он не слишком часто мыл, и они у него быстро салились, как и у всех мужчин. Когда она была уверена, что её никто не видит, она утыкалась носом в подкладку его пальто: «Какая же я счастливая! Голова идёт кругом от запаха! Мне точно мозги сваливает набекрень! Господи! Ну почему я такая несчастная?! Он же меня в упор не видит!»

Когда она с какой-нибудь из бабушек каждую неделю стирала бельё в корыте, она старалась выбирать его вещи, ощущая и здесь его запах, пока пена и стиральная доска его не уничтожали. И вещи его она гладила с особенным чувством, воображая, что она ему не посторонняя совсем, и он ей благодарен за это.

Ничего такого не было и в помине. Он понятия не имел, кто стирает и гладит его вещи после стирки. Что до неё, то да, она просто была его попутчицей по жизни с детства. Случайной попутчицей до определённой станции. Иногда Ларик ловил бросаемые на неё другими парнями взгляды, выразительные и недвусмысленные. Но ничего серьёзного на горизонте у неё не было. Она многим нравилась, как заморская игрушка. И это его почему-то только сильно раздражало. Вообще говоря, и она сама иногда необъяснимо раздражала его, как раздражает взгляд красивая вещь, выбивающаяся из общего стиля.

Она так и осталась «иной», «другого сорта», как сказал летом Степка.

Степка приезжал по выходным и праздникам, но с Настей держался спокойно и предупредительно, не более того. У него с Людочкой наметился серьёзный, и пока безвыходный, роман. Мать с пацанами не бросишь, и две семьи не потянешь, учась