А он себе ползет,

беззаботный слизняк…

И в этом трехстишии чувствуется так много живого человеческого участия, сопереживания, нежности.

А вот еще один пример хайку, содержащего некий элемент образной игры, но в то же время проникнутого глубокими религиозно-философскими раздумьями:

На колокол в храме

усевшись, дремлет она —

ах, бабочка!

Прежде всего бросается в глаза контраст образов: бабочка – хрупкое, эфемерное создание, чья жизнь длится всего лишь одно лето, но зато она стремится исчерпать все доступные ей радости жизни, порхая с цветка на цветок, купаясь в ласковых лучах солнца. Нередко можно увидеть бабочку, примостившуюся на громадном храмовом колоколе. Храм – место, располагающее к покою, медитации, размышлениям о вечности. В сравнении с малюткой бабочкой колокол приобретает исполинские размеры. Даже подбор тонов подчеркивает контрастность образов: крошечная, воздушная белая бабочка резко выделяется на фоне мрачного и неподвижного массивного колокола.

Это хайку Ёса-но Бусона – не просто пейзажный этюд, в нем заключен глубокий религиозный смысл. Человеческая жизнь в конечном счете мало чем отличается от жизни бабочки, и подлинное значение она может приобрести только в сопоставлении с чем-то неизмеримо большим, с чем-то прочным, постоянным, вечным. При всем том поэт понимает, что живость и игривость бабочки – плоды ее счастливого неведения: она даже не догадывается, что любая неожиданность может поколебать и опрокинуть основы ее бренного бытия. Ведь приближается полдень – скоро монах ударит в колокол, и воздух содрогнется от гула. Неопределенность и неуверенность в будущем присущи всем формам жизни на земле. Человек пытается обеспечить себе особое положение при помощи так называемых достижений науки, но его алчность разрушает все научные построения и расчеты. Если его не уничтожит природа, человек уничтожит сам себя. И вся эта философия умещается в маленьком трехстишии Бусона.

Подобные сценки часто можно встретить в японской литературе, особенно в поэзии хайку, которая достигла наивысшего расцвета в период Токугава. Поэты хайку всегда уделяли повышенное внимание «малым сим» – мухам, оводам, вшам, блохам, жучкам, паучкам, певчим насекомым и птицам, лягушкам, кошкам, собачкам, рыбкам, черепашкам и т. п. Немало места уделяется также овощам и фруктам, деревьям и травам, валунам, утесам, горам и рекам. Как мы знаем, хайку превратилось для японцев в один из популярнейших способов выражения философской интуиции и поэтического мироощущения. Чувство, сконцентрированное на тесном пространстве в семнадцать слогов, со всей полнотой и ясностью открывает миру «душу Японии», впечатлительную, восприимчивую к природе как одушевленной, так и неодушевленной.

Бесспорно, все хайку позднего средневековья и Нового времени воплощают дух великого Басё, а дух Басё есть не что иное, как дух Дзэн, запечатленный в семнадцати слогах.

Само собой разумеется, что перевод на иностранные языки не может передать в полной мере художественные достоинства японской поэзии, как, впрочем, и поэзии любой другой страны. Если художники суми-э нашли способ выразить все богатство своего внутреннего мира при помощи нескольких штрихов тушью, то поэты средневековья стремились передать свои эстетические переживания минимальным количеством слов. Даже вака (танка), постепенно уменьшаясь в размере, из стихотворения в 31 слог превратилось в семнадцатисложное хайку. Некоторые, исходя из поверхностных наблюдений, склонны думать, что ум японца еще не способен отличить чистую философию от жизни, идеи и концепции от непосредственного опыта, то есть не достиг высшей стадии интеллектуального совершенства, и потому обитатели Страны восходящего солнца довольствуются столь краткими поэтическими формами, как вака и хайку, не требующими стройной логической последовательности мысли и пространного многословного описания выспренних чувств. Другие полагают, что словарный запас японского языка чрезвычайно ограничен и что подобная лексическая база просто не годится для создания великой поэзии. Хотя во всех приведенных соображениях есть некоторое рациональное зерно, тем не менее нельзя считать их окончательной истиной. Что касается внутренних мотивировок появления малых жанров японской поэзии, то они еще ждут пристального и объективного анализа в разных аспектах – на уровне истории и философии, психологии и культурологии.

В целом можно сказать, что краткость классических форм в японской поэзии заставляет автора избегать описания тех конкретных событий, явлений, мест и размышлений, которые послужили предпосылкой для написания данного стихотворения, легли в его основу или же, наоборот, из стихотворения следуют. Все «пропуски» надлежит заполнить самому читателю, который, разумеется, должен быть достаточно хорошо знаком с той материальной и психологической средой, в которой жил и творил поэт. Гений поэта заключается в том, чтобы отобрать наиболее существенные, значимые моменты, по которым читатель сможет, отталкиваясь от своего опыта, воссоздать все поэтические ассоциации, вместившиеся в несколько слогов.

Однако не только суггестивность составляет секрет лирики хайку. Вот Рёта, поэт XVIII в., живописует в трехстишии свои чувства, связанные с созерцанием луны. Много ночей небо было закрыто тучами, шли затяжные весенние дожди – и, наконец, долгожданная луна неожиданно проглянула меж кронами сосен. Сезон дождей (цую) в Японии, когда дни пасмурны, а ночи беспросветны, – тяжелое испытание для всех, кто находит отраду в любовании вешней луной. Тем большее удовольствие для поэта снова увидеть серебристое сияние, разлитое над влажной землей, над белесыми клубами испарений:

Майские дожди.

Ночью вдруг проглянула украдкой

луна сквозь сосны…

Стихотворение другого поэта хайку, Тэнтоку, ставшее манифестом человечности, вошло у японцев в пословицу:

Вот и первый снег.

А он ведь тоже дитя человечье,

маленький уборщик…

Конечно, внутренний пафос образа доступен только тому, кто знает, что такое для японцев первый снег и чем занимались мусорщики «специального назначения». Снегопад в Японии знаменует самое холодное время года, но в день снегопада люди обеспеченные и располагающие досугом могли собраться на дружескую пирушку – выпить сакэ где-нибудь в загородном ресторанчике, на открытой веранде в саду. Очевидно, по дороге на такую пирушку поэт заметил на улице босоногого паренька в потрепанном платье, занятого уборкой выброшенных пустых бочонков из-под сакэ. При виде оборванца, мерзнущего под снегом, сердце поэта наполнилось жалостью: ведь этот мальчик – тоже дитя человеческое. Так почему же он должен страдать, когда множество его сверстников пребывают в безделье и роскоши? Властно заявившее о себе чувство справедливости подсказало Тэнтоку его строки. Будь он Гудом, он наверняка написал бы «Песню о рубашке».

Вака или танка порой могут вместить в 31 слоге больше, чем краткое трехстишие, но нередко и эта лирика требует комментария, чтобы прояснить поэтический намек. Возможно, одна из причин, почему вака сохранили лаконизм и не развились за много веков в более объемистую