Не помня себя, встаю и волочусь по прихожей. Себ окликает меня, а потом я оказываюсь посреди ночи. Еле-еле продираясь сквозь мрак.

* * *

Иду вперед, надеясь отыскать хоть щепотку покоя, однако его все нет и нет – так долго, как никогда прежде. И вот наконец начинается. С каждым шагом какие-то клеточки в голове очищаются. С каждым движением что-то проясняется, но лишь фрагментарно. Я не могу идти быстро, чтобы хоть на мгновение помешать мыслям умножаться и все ж таки обуздать их. Несколько минут я иду в знакомом мне направлении и снова оказываюсь у садов Хорниман. Что-то тянет меня сюда снова и снова. Как будто здесь дух Грейс сильнее, чем где-либо еще.

И вот я сижу у ограды, опершись на нее спиной. Дальше – священная земля, куда мне пути нет. Ветер налетает на меня, прорывается сквозь одежду и забирает по частичкам тепло. Я дрожу. Осколок того воспоминания режет меня каждый раз, как я сюда прихожу.

Скамейка.

Мои руки в земле.

В словах Нины было что-то, но я не могу этого ухватить. Буддизм – она права насчет него и йоги. Но разве обязан был я любить ее маленькие радости так же сильно, как она сама их любила? Мы оба знали, что все это не по-настоящему, эта ее духовная одиссея. Она выставляла ее напоказ, из озорства.

А вот музыка была настоящей. Сначала я этого не понимал. Ладно поп – она была молода. Мы все были. Но восьмидесятые? Худшее из музыкальных десятилетий, что доказано последующими поколениями. А потом я понял, но слишком поздно. Ее не интересовали художественность, симметрия, поэтичность музыки. И слова ей тоже были безразличны. Она любила настроение, чувства, которые порождала в ней музыка. Музыка напоминала ей о том, что она никогда не испытывала, о тех местах, в которых никогда не бывала. Музыка обладала способностью менять ее эмоциональное состояние.

Помню, как оставил ей подарок. Но реакции в памяти не сохранилось. Возможно, она получила или открыла его, когда меня не было рядом. Но я помню все, что было до. Помню «Тауэр-рекордс» на Пикадилли. Помню, как выбрал пластинку, завернул ее, как нес по морозу к ее дому. Оставил ли я ее у двери? В почтовый ящик она бы, конечно, не поместилась. В любом случае я покупал ее именно для того, чтобы сообщить ей: наконец-то я понял. Это была запись с ее любимой песней – «Сын Земли» Джека Ти. Когда-то она так часто слушала ее на магнитофоне, что однажды пленка истончилась и просто-напросто порвалась. Грейс была безутешна. И полна решимости никогда не покупать новой. Если я куплю еще одну, она будет другой, говорила она, и как прежде никогда не станет.

Купив пластинку, я хотел дать ей понять: как прежде быть и не должно. Может быть лучше. Это винил, не кассета. Музыка, которую можно слушать только в определенном месте, не на ходу. Песня, которую нужно ставить дома, в закрытом пространстве, и тогда она освободит тебя.

Холод стены кусает меня за спину, и я инстинктивно понимаю, что должен двигаться, чтобы разогнать кровь. Впереди замечаю панельное здание кафе – оно закрыто, но я все равно бегу к нему. Знаю, что, когда добегу, точно согреюсь. Земля под ногами жесткая, мои кости оживают от тряски. Начинаю медленно, понемногу ускоряюсь и не успеваю глазом моргнуть, как во всю прыть бегу сквозь ночной мрак. Бегу как школьник – легко, напористо, не думая о том, чтобы сэкономить силы. Пробегаю мимо кафе и несусь дальше.

Бегу, пока силы не покидают меня. Легкие горят огнем и требуют воздуха. Тут в голове у меня возникает Грейс: с подарком в руках. Она разворачивает наспех склеенную упаковку, достает обложку. С улыбкой вытаскивает оттуда конверт, а затем и саму пластинку. Придерживая за края, плавно подносит к проигрывателю. Когда головка поднимается, а затем снова опускается, из динамика доносится мягкий стук.

Тишина.

Шипение.

Звучит ритм, и наконец врывается вокал:

Беда уж близко вроде

И в дом ко мне заходит.

И память временами,

Как и спина, подводит…

Снова ее лицо. Глаза закрыла, погружена в себя, раскачивается в такт музыке.

Глава тридцать пятая

Четверг

Нужно развести костер. Перемахнув назад через ограду, приступаю к давно знакомому занятию. Выискиваю бычки на тротуаре. Подняв где-то с дюжину, выбираю самый большой и кладу остальные в карман. Теперь нужна бумага. Лучше всего газета, но из-за этих смартфонов газеты теперь можно найти лишь в мусорных корзинах у метро. Наконец замечаю половинку газеты, оставленную кем-то на автобусной остановке. Края отчего-то мокрые, но в середине сухо. Теперь – топливо. На самом деле нет ничего лучше древесины. Бумага и картон сгорают слишком быстро, к тому же сильно дымят. Снова перебираюсь через ограду, чтобы набрать сухих веток. Час собирательства – и у меня уже есть все для приличного костра. Сооружаю его прямо за кустами, которые плотным рядом отгородили розовый сад. Здесь оранжевый огонек хотя бы не будет заметен прохожим и автомобилистам.

Достаю из кармана зажигалку, поджигаю – огонь занимается, потрескивает и затем уверенно разгорается. Когда остатки бумаги обращаются в пепел, я наконец расслабляюсь. Посреди морозной ночи сажусь на землю и грею руки.

Глядя на пламя, чувствую то, что всегда чувствовал при виде пламени. Вот я ребенок, на дворе – холодный ноябрьский вечер, я, только что искупавшись, сижу на полотенце, а папа меня вытирает. Рори сидит рядом. В воздухе пахнет горячими угольками. В этой ностальгии – по конкретному месту на исторической кинопленке – я чувствую себя в безопасности. Мама где-то неподалеку, что-то пишет для своей научной работы. Папа еще не начал мутировать. Я еще недостаточно взрослый, чтобы разжечь в нем этот огонь. Я ложусь и слушаю потрескивание камина. Передо мной крутятся какие-то случайные образы. То открываю, то закрываю глаза.

А вот я снова в той комнате, прячусь за диваном. Горит камин, по стенам гуляют высокие тени. Играет музыка. Начинается спор. Она бросается на другой конец комнаты, мужчина за ней, звук голоса следует за шагами.

«Если бы ты разобрался со своими проблемами, – говорит она, – с отцом».

Сердце ухает вниз, как брошенный в пропасть камень.

Ее волосы не похожи на медово-светлые волосы Грейс. Но теперь я знаю, это она, должна быть она, ведь все так просто. Она их покрасила,