порыв сквозняка со всей силы бьется в окно, на мгновение приоткрывает входную дверь и, будто привлекая внимание, с грохотом захлопывает ее, заставив двух женщин прервать разговор, вздрогнуть и обернуться.

Дина приступает к последнему куплету ожидания. Точнее, она уже больше не ждет, а сидит за пустым, вытертым, приготовленным для следующего посетителя столом. Она растерянно рассматривает нарисованное на стене море. Широкий песчаный пляж. Волны изумрудного цвета с примесью взбаламученной со дна тины. Никого на берегу: ни купальщика, ни рыбака, ни ныряльщика за раковинами. Дина вспоминает ту часть письма, где капитан рассказывал ей о море. О холодном море, на которое можно только смотреть с берега, наблюдать его широкую жизнь, обширность которой дарит опору. Кажется, он писал, что выход к морю – единственный и спасительный выход. А все остальное – ложные выводы, фальшивые двери и самообман. Пять минут. Десять. Теперь уже совершенно ясно, что капитан не придет.

Парень и девушка, ласково ворковавшие во время обеда, теперь наперебой требуют счет. Официантка проплывает мимо с подносом, уставленным высокими стаканами с темно-бордовым пуншем, и тут же выкладывает перед ними на стол потрепанную коричневую книжечку. Девушка – высокая, худая, с прозрачной кожей и ломкими проволочками запястий, похожа на тропическую птицу. Парень – синеглазый, медлительный от самодовольства и нескрываемого торжества. Мгновенно расцепив объятия, они рассматривают чек. Сначала терпеливо передают его из рук в руки, потом теряют терпение, выхватывают, вырывают квадратный листочек друг у друга. Счет снова их разобщает, вдруг нарушив установившуюся между ними, здесь, за обедом, зыбкую любовную вечность. Счет на глазах возводит между хрупкой девушкой и ее самодовольным парнем невидимый лабиринт. Ее выбившаяся из косы прядка во время молчаливой драмы с чеком кажется париковой, совсем неживой. Девушка вкладывает в потрепанную коричневую книжечку три бумажки. Парень неторопливо, слегка возмущенно, накидывает сверху еще две. Он еще раз внимательно и недоверчиво заглядывает в счет. И лабиринт между ними разрастается во всю высь и ширь, допустимую для подобных безжалостных конструкций, с тайными комнатами, зашифрованными отсеками, хитроумными тупиками, сырыми переходами, – пойди, разыщи друг друга в этом громадном многоэтажном здании. Тогда Дина, очнувшись, вскакивает с места. Поскорее накидывает на голову изумрудный платок. Кажется, разгадав зашифрованное послание капитана, она шепотом выспрашивает у вальсирующей за стойкой официантки, как пройти к морю. Отпрянув, официантка отчаянно качает головой и умоляет не выходить сегодня на берег. Ни в коем случае не выходить, всех же предупредили, это небезопасно, ведь к городку приближается ураган. Потом официантка на мгновение замирает перед кассой. Она производит рукой какой-то неопределенный жест, скорее всего, предлагающий подождать. Поспешно вытирает ладони о передник. И исчезает за дверью кухни. Через минуту официантка устало возвращается и протягивает Дине квадратный конверт из грубой оберточной бумаги. «Скорее всего, это – для вас».

В конверте – пластинка. Дина укладывает ее на ладонь, чувствуя рукой и пальцами насыщенную и в то же время хрупкую тяжесть. Будто музыка настороженно сжалась и замерла в ожидании долгожданной минуты освобождения. Официантка бормочет, что эту пластинку принесли неделю назад. Какой-то человек, он велел передать ее девушке, которая придет во вторник и будет ждать, но никого не дождется. Больше официантка ничего не знает, тот человек приходил в другую смену, у них сегодня выходной. Дина кивает и вырывается из звенящего теплом кафе на холод пронизанной ветром улицы, тут же чувствуя несговорчивые пощечины щеками, ушами, лбом, и чуть зажмуривает слезящиеся глаза.

2

Растерянным и опустошенным призраком Дина медленно пробирается мимо приморских дач и вилл. Пересиливая встречный ветер, с непривычки запинается каблуками о щербины брусчатки. Не совсем понимает, куда теперь. И зачем вообще она здесь. Но, раз уж она все-таки приехала, раз поддалась на приглашение капитана, на странную, но убедительную команду Бабы Йоги, значит, надо дойти до моря. Несмотря на штормовое предупреждение. Несмотря на ураган. Чтобы хоть раз испытать этот выход к холодному растревоженному морю, вполне возможно, и вправду – единственный и правильный выход.

Голодный, обезумевший ветер-предвестник прорывается сквозь Дину, но у нее нечего отнять – ни тепла, ни аромата, ни прошлого, только боль от укола, привычно тянущая слева, где сердце. Расстроенная отсутствием капитана, все еще надеясь, что он с минуты на минуту окликнет ее со спины, Дина бочком движется по проулку. Взбесившийся с утра шквал пролетает ее насквозь, пронзает ее пустоту. Сначала она сжимает пластинку под мышкой. Потом прижимает пластинку к груди, как маленький щит от ветра, и обеими руками обнимает музыку, которая там таится.

Медленно, невесомо, почти безвольно Дина движется вдоль каменных, кирпичных, деревянных оград, вслушиваясь в тишь притаившихся за ними вилл. Иногда, поддавшись любопытству, она приподнимается на цыпочках, подпрыгивает и заглядывает в чужие сады, успевая ухватить газоны, беседки, дровницы. Кое-где замечает качели. Пустую собачью будку. Тропинку, усыпанную гравием. Куст боярышника. Запертые ставни, глухие жалюзи, плотно зашторенные окна особняков сдерживают внутри выстуженное молчание, невозмутимое ожидание весны.

За низкой каменной оградой кладбища – черные кресты и поросшие лишайником надгробья. Дина подходит ближе, останавливается на ветру, щурится, чтобы рассмотреть даты на самом крайнем, испещренном трещинами памятнике. Иманд и Лилия. Фамилии – разные. Умерли с перерывом в два года, пятьдесят лет назад. Муж и жена. Брат и сестра. Тайные любовники, завещавшие, чтобы их похоронили вместе. Сколько ссор, сколько слез, сколько сладости. И все ради того, чтобы скелеты лежали рядом в стылой земле ранней весны. Чтобы навеки молчать вместе. Но многие так навсегда и остаются молчать в одиночку.

Справа под памятником из песчаника, под сырой подгнившей листвой, навсегда превратилась в одиночную тишину Анна. В двух шагах от нее, навечно лишенная языка и голоса, улыбки и взгляда, незнакомая Инга спит под громоздкой плитой из серого гранита, чуть завалившейся набок. Сжавшись на ветру, Дина раздумывает о смерти Инги. Иногда такие раздумья возле незнакомых могил действуют лучше любого обезболивающего и успокоительного. И вообще лучше любого лекарства. Тяжело прозревать пляску чужой смерти, но одновременно – отчасти утешительно думать о том, как однажды Инга споткнулась на пляже и уколола пятку левой ноги ржавым гвоздем. Начались эти странные ночные боли и судороги. А потом оказалось, что мизинчик совсем почернел. К осени Инга лишилась ноги ниже колена. После ампутации она несколько ночей выла волчицей в вечернее небо, вздыхала совой в темное ночное окно. Но прошло время, прекратились ночные кошмары, утихли фантомные боли, Инга совсем забыла, каково это – бегать и танцевать на двух ногах.