Черные клочки водорослей напоминали подмышки спящих русалок. Силуэт Сварливой скалы вдали казался статуей стража ветров. Дина смотрела на море, стараясь вобрать в себя хотя бы его частицу, чтобы море отпечаталось дагеротипом, стало запасным выходом, тайной комнатой, в которую однажды можно будет уйти навсегда. Только сюда, только в холодноватую и пасмурную приморскую вечность наметила она уйти в самом конце – без сожаления, без страха, без обид. Именно так она хотела бы завершиться когда-нибудь, не скоро.

Потом Дина рассмеялась от своих неуместных, старушечьих мыслей. Спрятала лицо в ладони, почувствовав, какие же ее руки горячие по сравнению с влажной чешуей ветра. Скользнула еще раз ненасытным взглядом от берега до самого горизонта. А потом решительно и даже чуть игриво крутанулась на каблучках, повернулась к морю спиной, сорвалась и побежала прочь, утопая ногами во влажном белом песке. Убегала от моря, с каждым шагом чувствуя спиной его могучие вдохи и выдохи. Убегала от назревающего урагана, преодолевая его призывный сизый шепот, который сильнее любого окрика и любого зова.

Кое-как пересиливая тягу моря, она устремилась туда, где вдоль набережной лепились деревянные домики с запертыми ставнями. Издали среди них угадывалась заколоченная до весны лавка приморских товаров, пустая кондитерская с качающимся на цепях кренделем, заколоченный цветочный магазин с нарисованными на стенах маргаритками. Дина как будто уловила горьковатый аромат шоколада, вплетенный в него завиток корицы, печеных яблок, жженой карамели. Она уже отчаянно грезила о маленьком приморском баре, где можно будет согреться. Сесть за почерневший от времени столик у низкого оконца с мутным стеклом. Сжать в промерзших ладонях обжигающие бока чашки. Отхлебывать по крошечному глоточку, обжигаясь безбрежной горьковатой сладостью после пощечин ветра.

От бега ее волосы разметались по плечам. Вьющиеся влажные пряди окаймляли сияющее лицо. Она сорвала с шеи изумрудный платок и со всей силы сжала его в кулаке. Ее глаза разгорелись от близости моря, от преследующего ее клубка приморских шквалов с колючей серебряной чешуей. На бегу ее ноздри ненасытно раздувались от жажды продолжения, от любопытства, от нетерпеливого интереса, что же будет дальше.

Дина бежала, тоскуя от отсутствия капитана, от невозможности рассказать ему об этом дне, о ракушке, найденной на берегу и теперь упрятанной в карман пальто, о мокрых песчинках, оставшихся на ее пальцах. Будто бы ей навстречу из ряда строений набережной вынырнул приземистый темно-зеленый дом с почерневшей черепичной крышей. На ветру над крыльцом угрожающе раскачивалась и оглушительно скрипела вывеска в виде золоченой трубы граммофона. Подбежав ближе, Дина разглядела в незапертой витрине несколько патефонов, проигрыватель, пожелтевшую афишу концерта. Она подумала, что здесь можно будет прослушать пластинку. И тут же протянула руку к деревянной двери со старинной резной ручкой.

3

Выказав необыкновенную прыть, разгневанная тетка в три коротких прыжка оказалась на пороге. Скрестила руки на груди, заслонив низеньким круглым телом входную дверь. Потом она раскинула руки в стороны, как крылья чайки, которая защищает птенца. И крикнула, что никуда его не пустит. «Ты соображаешь! Ты думаешь, что делаешь, там ураган!» – причитала она, сверкая слезящимися глазами. Но неизвестный художник был глух к мольбам, не обращал внимания на крики. Надев пальто, он присел на корточки и принялся завязывать шнурки на ботинках. Последнее всегда давалось ему нелегко и требовало особого прилежания. Вот и сейчас, под воинственные предостережения тетки, высунув от старания язык, он аккуратно завязал бантик и на всякий случай затянул петельки еще раз, чтобы шнурки уж точно не развязались.

Потом он нежно обнял тетку за плечи, коснулся небритой щекой ее обвисшей холодноватой щечки и пообещал, что прогуляется совсем недолго, каких-нибудь полчаса. Проветрит голову, соберется с мыслями и тут же вернется. Зато вечером они выпьют по рюмочке бальзама. И, кстати, он надеется услышать какие-нибудь ее истории. Последнее заставило тетку дрогнуть. Заранее перебирая в уме, чего бы такого рассказать племяннику из своего великого собрания сплетен, анекдотов и маленьких будничных мелодрам, она поддалась, смягчилась и покорно шагнула в сторону от входной двери. Держалась за щеку, со страдальческим лицом драматической актрисы наблюдая, как он идет к двери. Потом все же выхватила из кладовки шарф, торжественно намотала его племяннику на шею, как если бы старый серый шарф был последней надеждой и мог уберечь от неприятностей и несчастий. «Даю тебе час. Ты обещал, смотри у меня!»

Через минуту неизвестный художник, торжествуя, несся по ступенькам вниз, а тетка причитала ему вослед, что ураган обещает быть сильнейшим за всю ее жизнь.

Наконец, вырвавшись под всклокоченное пасмурное небо, преодолевая встречный ветер, неизвестный художник решительно двинулся к морю. Чувствовал он себя нашкодившим школьником. Растрепанный, пронизанный насквозь ледяными плавниками ветра, с интересом ожидал, когда же очередной взбешенный порыв вырвет у него из руки фуражку или размотает и унесет к облакам теткин шарф.

Оказавшись на набережной, он совсем скоро промерз насквозь и ежеминутно сжимал кулаки, чтобы чуть-чуть обогреть одеревеневшие от холода пальцы. Уши его заледенели и отнялись, глаза слезились, а в выстуженной голове легонько звенело. Он с некоторым нетерпением предвкушал теперь глоток бальзама, грезил о чашке крепкого обжигающего кофе, но это потом. А сейчас он все равно упрямо спешил по набережной, прорываясь сквозь теснящую ледяную стену. Старался идти быстрее, чтобы ветер пронзил его насквозь и унес, будто старые тряпки, все обиды, все сомнения, всю отжившую шелуху прошлого.

Никого не было на берегу, никого не было на набережной, только редкие чайки сновали над взбешенными волнами, издавая скрипучие крики в предчувствии урагана. Небо вдали над морем на глазах сгущалось в угрожающую ссадину, наливалось сизым, тревожным, ничего хорошего не предвещая.

Потом неизвестный художник увидел девушку с развевающимися каштановыми волосами. Она возникла из ниоткуда, она вспыхнула, как будто вырвалась с картины. Она бежала по набережной в разметавшемся на ветру синем пальто. В руке у нее был яркий изумрудный платок с бахромой. Неизвестный художник успел разглядеть ее профиль в тот самый момент, когда девушка приближалась к приземистому домику, над дверью которого поскрипывала и покачивалась на ветру вывеска в виде золоченого граммофона. Неизвестный художник замер, перестал замечать холод и ледяные хлесткие пощечины. В его выстуженной, опустевшей, чуть звенящей голове само собой пронеслось: «Странная и непростая». Он повторил это шепотом, медленно, с нарастающим ликованием. И почувствовал присутствие прямо здесь, совсем рядом, новой, незнакомой надежды. Будто луч солнца нечаянно проник сквозь выбитое окно в сумрак заброшенного дома, на мгновение осветив его стылую сизую