поглотившей воздух утренней жары, Саша двинулась вслед за толпой. Анимия встречала ее каким-то сонным безразличием, сытой расслабленной умиротворенностью. Слегка придавливала дремотной ленью назревающего полуденного пекла. Пространство вокруг казалось почти призрачным, как бы не вполне настоящим – и при этом удивительным образом прочным, твердым, уверенно-рутинным. Будто солнечная душа Анимии сгустилась в мелькающие повсюду чемоданы, в крепкие спины идущих впереди людей.

Едва Саша очутилась в шумной прохладе вокзального здания, как увидела Веронику Елецкую.

Та стояла с табличкой Frux-Travel посреди зала и спокойно смотрела куда-то перед собой. Все такая же яркая, свежая, скуластая. В шелковой кремовой блузке с засученными рукавами и укороченных каштановых брюках. Аккуратное иссиня-черное каре отросло, и волосы теперь пышно темнели в высоком пучке – по-прежнему не скрывая тонкой длинной шеи. Казалось, еще секунда – и она увидит Сашу, улыбнется и скажет своим мелодичным, легким, почти невесомым голосом, скользящим поверх вокзального гама: «Александра, ну зачем вы приехали? Это работа для студентов, вам уже не по возрасту».

Саша почувствовала в груди мгновенную вспышку изумленной боли – словно кто-то чиркнул спичкой. Захотелось тут же исчезнуть, испариться или хотя бы где-то спрятаться – главное, ни в коем случае не попасться Веронике на глаза. Хотя, вполне возможно, Елецкая и не вспомнила бы Сашу, не узнала. Вполне возможно, в ее памяти остался лишь смутный образ странной женщины с курсов, а на месте лица этой женщины темнел пустой овал.

Тем не менее Саша резко повернула направо. Преодолев быстрым шагом несколько широких плиточных квадратов, скрылась за дверью вокзального туалета. Дыхание сбилось, грудь распирало, будто от надуваемого внутри воздушного шара. Несколько минут Саша простояла у большого квадратного зеркала, перечеркнутого несколькими трещинками, напряженно глядя на самую крупную из них – ту, что бежала по диагонали. Словно в этой трещинке сосредоточилось все ее острое болезненное потрясение. Словно она перечеркивала не только вокзальное зеркало, но и Сашино ожидание новой настоящей жизни. Беззвучно кричала о том, что Саша опоздала.

Дверь без конца хлопала, проходящие мимо женщины проскальзывали в зеркале слегка недоуменными взглядами. Гремели чемоданами по замызганному полу, залитому чуть дрожащим, как будто студенистым светом ламп. Небрежно мыли руки, игнорируя валявшийся возле крана сухой обмылок, покрытый – как и зеркало – черными трещинами. И когда они уходили, из крана продолжала непрерывно капать вода, оставляя на белой раковине кровянисто-ржавые следы.

Наконец дыхание вернулось в привычный ритм, и Саша решила, что глупо прятаться от кого бы то ни было в вокзальном туалете. Тем более от малознакомой сокурсницы, с которой они за всю жизнь перекинулись лишь парой пустых, бессодержательных фраз. Саша умыла лицо холодной водой и осторожно выглянула в приоткрытую дверь. Вероника Елецкая все еще была в зале, совсем недалеко. Рядом с ней теперь толпились суетливые, явно воодушевленные туристы, а она что-то невозмутимо объясняла вокзальному служащему. Слов было не разобрать, однако Саша отчетливо чувствовала теплое журчащее течение ее речи. Мягкий вербальный поток, тут же проникающий под кожу. Вероника говорила на эдемском языке быстро и гладко. Это был совсем не Сашин эдемский – не вымученный, искусственный, надерганный мертвыми кусками со страниц учебников, а плавный, глубоко дышащий, ничем не стесненный язык.

Саша быстро проскользнула мимо, легко прорезала равнодушную неплотную толпу – словно лезвие, прошедшее сквозь теплое масло. Вышла из вокзала в город, в горячий летний ступор. На сонный оцепенелый воздух, скованный жарой. На вокзальную площадь с фонтаном в виде райского павлина.

Взгляд, ослепленный солнцем, лишь слегка коснулся фонтана: останавливаться и разглядывать заветную белоснежно-мраморную птицу не захотелось. Только не в эту минуту, нет. Не сразу после неожиданной неприятной встречи с Елецкой. Пока Саша пересекала площадь в сторону стоянки такси, голос Вероники навязчиво звучал в голове. Ее струящиеся фразы, не расчленяемые на понятные, ученические слова, отделяли Сашу от долгожданного и наконец-то обретенного, ставшего реальным места. Не давали прочувствовать радость от хрустального кружева брызг, от сверкающей скульптурной белизны. Неразличимые фразы Вероники струились поверх реальности. Точно это была не легкая шелковистая речь, а товарный поезд, гремящий вагонами и отрезающий своим стремительным грохотом все прочие звуки. В том числе и радостное фонтанное журчание.

Саша подошла к ближайшему таксисту, назвала адрес отеля, номер в котором забронировала накануне – полулежа на ребристо-холодной аэропортовой скамейке в ожидании стыковочного рейса. Таксист не понял, нахмурился, недоуменно скосил на Сашу желтоватые, словно бульонного оттенка глаза. Тогда она достала из кармана телефон, поднесла к его лицу экран с открытой страницей отельного адреса. В мутной желтизне взгляда как будто что-то немного прояснело, таксист кивнул, и Саша залезла на заднее сиденье, положив рядом сумку, вдруг показавшуюся ей жалкой и сиротливой.

Машина тронулась с места, покатилась по солнечному неторопливому городу. В окно затекал теплый соленый ветер, перебирал Сашины волосы, выбившиеся из небрежного хвоста, щекотал лицо. Быстро покинув тесный центр, словно пытающийся сжать, сдавить все отловленные автомобили в каменных пальцах, такси выехало к морю. К ласковой глубокой синеве – мягкой, благожелательной, не осуждающей и в то же время как будто немного отстраненной, нейтральной. Не расположенной никого утешать и давать обещания. Около десяти минут машина летела по прибрежному шоссе, пролистывая с одной стороны катера и лодки, с другой – разномастные фасады, балконы с провисшими от мокрого белья веревками, каменные овалы арок, за которыми тянулись невидимые улочки; садовые ограды, ломящиеся от буйной абрикосово-нектариновой плоти. Вечные смоковницы, раздобревшие на эдемском солнце… И непрерывные рекламные вывески, настырно заползающие даже под прикрытые веки – отяжелевшие, бессильные перед секундными наплывами усталости.

В машине играло радио, какая-то неспешная многоголосая передача. Саша силилась что-то понять, но бо́льшую часть времени смысл фраз от нее ускользал. В основном из неуловимого речевого каскада на Сашу выкатывались лишь отдельные знакомые слова – утешающе-сладкие, как теплые, нагретые на солнце фрукты. Райские инжиры. И тут же бессмысленно загнивали в своем одиночестве. От неясности большинства предложений было немного тревожно, хотелось все отчаяннее стараться понять, одолеть неприступные конструкции смыслов, все глубже и глубже вслушиваться в произносимое. Впрочем, довольно скоро таксист переключил станцию, и в салоне дружелюбно и бесхарактерно зажурчали англоязычные популярные песни, потянулись монотонные хиты-однодневки.

Саша вдруг вспомнила свою поездку из роддома, подумала о тушинском таксисте, всю дорогу без умолку рассказывавшем о сыне. И ей захотелось, чтобы здешний, анимийский таксист тоже о чем-нибудь ей рассказал, либо что-нибудь спросил, например, поинтересовался, зачем она приехала и надолго ли. Она бы с удовольствием ответила на своем – хоть и несовершенном, негибком – но