мягко подсвеченный, чуть прищуренный, но все еще живой июньский день, держа за руку Виталика и окликая Леву, убегающего слишком далеко вперед, Саша с изумлением подумала, что проходящие мимо люди, скорее всего, принимают их за обычную среднестатистическую семью – продуманную, спланированную заранее. Желанную. Не собранную внезапно в тугую охапку, не соединенную незрячей волей странного дикого недоразумения, а построенную осмысленно и постепенно. Как будто они – вовсе не три чужих друг другу человека, не три потерянные, разрозненные капли, которые смешались, стекли в один ручеек от случайного наклона поверхности. Как будто три капли их судеб всегда тянулись друг к другу, стремились стать одним целым, избегали слияния со встречными водами. В какой-то момент наконец соединились, нашлись в огромном неприютном мире. И вот теперь – три родных человека идут по субботнему летнему парку, как мечтали из своего бывшего одиночества. Их взаимные крепкие чувства сложились в просторную, по-июньски светлую жизнь, нагретую до ласковой умиротворенности.

Это внезапное предположение отозвалось где-то в животе острой саднящей щекоткой, и Саша на секунду даже сама поверила, что так оно и есть на самом деле. Что они действительно обыкновенная, логичная, скрепленная изначальной любовью семья.

Виталик что-то громко говорил вдогонку Леве – нарочито строгим и немного смешным тоном; указывал, на какую аллею нужно сворачивать. И глядя на него, Саша вдруг почувствовала в груди необъяснимый взмыв безмятежного жаркого счастья. Ее сердце взмывало высоко и беззащитно, с беспричинным ликованием, как когда-то в детстве, в ожидании очередного поезда, на платформе, залитой слепящими солнечными потоками. Взмывало и тут же ныряло – в теплую душистую глубину. Саша не могла растолковать себе эту невесомую ныряющую радость. Не могла понять, почему вдруг тушинский Центральный парк (а заодно и весь протянувшийся за ним мир) предстал перед ней обновленным, праздничным, начищенным до сверкающей прозрачности. Саше казалось, что она почти парит, почти не касается асфальта; что еще чуть-чуть, и внутренний воздушный шар унесет ее к небу. Непонятная, непривычная теплая легкость текла под кожей, ласкала изнутри. Словно растопленный концентрат блаженной тихой истомы.

Уже дома, поздним вечером, когда Лева уснул, а заоконный город почти затих и налился медлительной темнотой, Виталик неожиданно сказал – задумчивым отяжелевшим голосом:

– Ты знаешь, Санек, я вообще, когда предложил тебе жить вместе, на самом деле не знал, как все будет с Левой.

– В смысле? Что именно не знал? – спросила Саша, убирая в холодильник остатки торта.

– Ну то есть не был уверен, что отцовство – это прямо мое. Просто мне хотелось, чтобы у моего сына был отец. Вот у меня отца никогда не было, и мне его очень не хватало, если честно. У всех моих школьных друзей отцы были. Их отвозили на всякие секции, в бассейн, с ними ходили в походы, катались на лыжах, не знаю там, на роликах, а я таких радостей был лишен. От этого часто становилось фигово, я думал: почему мир так несправедливо устроен, почему меня обделили, и все в таком духе. И когда я узнал, что у меня есть сын, мне захотелось, чтобы ему было хорошо. Чтобы у него таких грустных мыслей не было. Но я не знал, каково мне самому будет в роли отца.

– А теперь?

– А теперь получается, что мне самому тоже хорошо оттого, что у меня есть Левка.

Саша захлопнула холодильник, распрямилась, посмотрела Виталику в глаза. Вдруг ясно увидела, что в их свежей весенней зелени распустилось что-то глубинное, зрелое, прочное. Что-то совершенно новое, несвойственное им ранее. И в этот момент Саша наконец поняла, что ее воздушная теплая радость подспудно связана именно с этой вдумчивой серьезностью, проступившей в глазах Виталика.

В ту ночь она уснула с безмятежным невесомым спокойствием. Видела во сне парковое небо, набухающее яркой синевой; затем изгибы незнакомых солнечных улиц, маковый пунцовый луг, сквозящий на ветру; горячий город, сомкнувшийся вокруг белым камнем. Видела вечерние огни домов, пульсирующие на склоне далекого холма ажурной охристой сеткой. Ряды лодок, покачивающихся в темноте, возле деревянного настила прибрежного бара. Все казалось очень мягким, текущим, расплывчатым, будто в бесконечно настраиваемом объективе.

А потом вдруг сон переломился, и Саше стало сниться, что она стоит на тушинском вокзале с Левой на руках. Ее поезд отходил через несколько минут, но уехать она не могла – из-за внезапно появившегося ребенка. Ее ребенка. Внутри Саши разливалось густое отчаяние – вязкое, тянущее в себя, словно бездонный илистый слой. По лицу горячо текли слезы, где-то около сердца трепыхался плотный сгусток почти физической, безысходной боли. Громкоговорящий робот непрерывно объявлял об отправлении поездов. О начале чьих-то чужих путей навстречу новому, будоражащему. Его голос безустанно метался где-то далеко, будто под высоким церковным куполом, отражаясь многогранным эхом. И в каждой паузе между его неживыми словами Сашина боль разрасталась и набухала. Уже не получалось ровно дышать: воздух царапал горло, проталкивался с трудом, точно шершавыми песочными комками.

Но тут внезапно к Саше подошел мужчина. Смутно знакомый. Темноволосый, зеленоглазый, с тонкими заостренными чертами. Где-то она его видела, точно видела…

– Я присмотрю за мальчиком, не переживайте, – сказал он Саше и улыбнулся. – Можете ехать со спокойной душой.

У него были по-весеннему зеленые глаза, налитые спокойной ясной свежестью. Да и весь он излучал нечто весеннее, прозрачно-апрельское.

Его слова моментально унеслись кровотоком в самые дальние, самые топкие слои Сашиного сознания; на темную мысленную глубину. Пульс тут же вырвался из своего тихого заточения, из незаметного, бесшумного бытия; бешено заколотился в висках.

– Можете ехать, – повторил смутно знакомый мужчина, видимо, почувствовав Сашину растерянность. И его голос как будто зазвучал прямо в ушных раковинах. Неразделимо смешался с рокотом пульсирующей крови.

Саша смотрела на него и все пыталась вспомнить: когда, при каких обстоятельствах она виделась с ним раньше. Вспомнить не получалось. Размыто угадывая какие-то обрывочные впечатления, Саша стучалась в собственную память, словно в толстое стекло, выкрашенное молочной краской. Но ни один четкий образ ей не откликнулся.

И тем не менее почему-то она была уверена, что этому мужчине с весенне-зелеными глазами можно доверять. Что-то расплывчатое, глубоко запрятанное в не отозвавшейся памяти говорило Саше о его добрых намерениях.

И она передала ему на руки ребенка. Повернулась и быстрым, решительным шагом направилась в сторону турникетов. До отправления поезда оставалась минута. Плотный сгусток боли в груди разжижился, растекся горячим радостным предвкушением. Вокзал вокруг суетился, топал, выстукивал вместе с Сашиным сердцем, как дополнительный пульс.

Когда Саша проснулась, была глубокая ночь. На улице шелестел дождь, тихо