же принесла в подарок. Кристина, освободившись от навязанной собеседницы, развалилась в кресле и тут же уткнулась в телефон. Судя по лукавым, слегка задумчивым улыбкам, принялась переписываться со своим бойфрендом (Мам, ну парень с третьего курса экономического, ну какая тебе еще инфа нужна?). На присутствующих Кристина практически не смотрела, лишь изредка скользила безучастным прохладным взглядом. А спустя полчаса и вовсе поднялась с места и заявила, что уходит, поскольку договорилась встретиться с бывшими одноклассницами в кафе на Первомайской.

Саша удивленно подняла голову, машинально посмотрела за окно, в черный застывший воздух, уже освободившийся от снегопада. Казалось, снаружи ничего нет: ни объемной стеклобетонной плоти, тесно обступившей двор; ни настойчиво кружащих по двору машин, ни даже темных спящих деревьев, погруженных в собственную зябкую сырость. Как будто за стеной дома была абсолютная пустота, черная дыра, готовая заглотить любого осмелившегося покинуть жилище. И было странно, что Кристине хочется выйти из теплой, залитой гладким уютным светом квартиры в эту неподвижную темень. Идти куда-то по мерзлой земле, сквозь морозное сверкание черноты, сквозь капустный хруст снега. Может, до Сони хоть сейчас наконец-то дойдет, насколько тягостно Кристине общество ее Викуси, с тоской подумала Саша.

– На Первомайской? Так далеко? – вяло спросила она дочь, стремительно ускользающую в прихожую. Ускользающую от нависшей скуки. Или от чего-то другого – неуловимого, неприятного.

– Там готовят единственный приличный в этом городе лавандовый раф, – невозмутимо ответила Кристина, уже обматываясь кашемировым сиреневым шарфом. – Не скучайте тут. Если что, посмотрите по телевизору реалити-шоу «Преображение». Или «Звездный шок».

Соня в тот вечер была какая-то растерянная, словно озадаченная. Не улыбалась, не следила цепким внимательным взглядом за Левиными передвижениями по гостиной. В ее обычно ясных глазах – поверхностно-гладких, присутствующих – как будто медленно раскрывался мысленный провал, глубокое темное смятение. В лице проступило что-то старческое, печальное: веки слегка опухли, уголки губ опустились, точно чьи-то невидимые пальцы мягко, но настойчиво тянули их вниз. И даже ее текучий полнозвучный голос казался в тот вечер каким-то рыхлым, комковатым.

Они с Сашей сидели за столом, и Соня что-то рассказывала о своей повседневной жизни, о Руслане, о сыновьях; теребила катышки на тыквенно-оранжевом кардигане. Время от времени замолкала и после задумчивой паузы вновь начинала говорить. Саша почти не вслушивалась в ее слова, выходившие монотонными и вязкими. Машинально что-то отвечала, лениво тянула резину разговора. И так же машинально хлебала чай, разламывала мандарины, жевала утренние холодные сырники, проигнорированные Кристиной.

Почему-то Сашин слух то и дело соскальзывал в сторону Викиного робкого голоса, звучащего в тихом течении довольно странной сказочной повести для Левы. Впрочем, сам Лева не слишком внимательно следил за длинной непонятной историей. Его сосредоточенности хватало на несколько секунд – затем он убегал куда-то по своим полуторагодовалым делам, чтобы через пару минут вернуться обратно к дивану и мимоходом заглянуть в раскрытую на Викиных коленях книгу, где пестрела новая картинка. Получалось, что Вика читала как будто не для ребенка, а в глухую интерьерную неодушевленность. Либо для воображаемого слушателя. Либо для Саши.

Звучащая сказка была о некоем Слепом Художнике, который, несмотря на свою слепоту, писал невероятно реалистичные картины. Он жил в старом доме с мастерской, в окружении сада, наполненного никогда не увядающими иссиня-черными цветами. У Слепого Художника была сверхспособность: с помощью своих картин он мог перемещать людей в пространстве. Сначала он тонкими ледяными пальцами ощупывал человека, затем волшебным ластиком стирал его из воздуха, а после – рисовал на волшебном холсте. В любом антураже. Например, на фоне высоких скалистых гор или среди бескрайних степей. На белоснежной яхте, в самом сердце сверкающего залива, щедро размахнувшегося на все четыре стороны, на вечные века. Или, допустим, в центре тюремной камеры: в крошечной комнатушке, среди облезлых бутылочно-зеленых стен, под давящим потолком, непрерывно гноящимся желтоватыми подтеками. Написанная картина медленно растворялась в тягучем воздухе мастерской, превращаясь в жизнь, и человек продолжал существовать в далеком реальном месте – там, куда Художник его поместил. Там, где он вновь обретал свое стертое из мира тело, заново наполнялся кроветворным теплом.

К Слепому Художнику выстраивались очереди желающих переместиться в пространстве. Одни хотели оказаться в тенистом цветущем саду на краю земли, другие – в королевском дворце, третьи – где угодно, лишь бы подальше от привычной постылой жизни. Некоторые желали переместить не себя, а кого-то другого. Например, один юноша умолял Художника пойти в хоспис к его умирающему отцу, который мечтал очутиться перед смертью в далекой солнечной деревне своего детства – хотя бы на день. Были и те, кто просил стереть из окрестного воздуха своих недругов – несправедливого, грубого начальника, завистливого соседа-клеветника, беспринципного соперника, нелюбимого мужа-тирана – и нарисовать их в сыром глубоком подземелье, на дне тинистого озера, среди вечных снегов. Либо просто не рисовать нигде. Подносили Художнику мыслимые и немыслимые дары, валялись в ногах, заклинали отправиться ночью с волшебным ластиком к безмятежно спящим, ничего не подозревающим кровопийцам и негодяям. Убрать из пространства их вредоносные, пропитанные ядом тела.

Слепой Художник был своенравен и непредсказуем. Нередко равнодушно-жесток. Одни просьбы он выполнял (в том числе порой и абсурдные, кровожадные, дерзкие), а другие игнорировал, не обращая внимания ни на искренние слезы просящего, ни на рациональные доводы, ни на роскошь даров. Никто был не в силах постичь его туманную нечеловеческую логику. В своих решениях он не опирался ни на справедливость, ни на сочувствие, ни на законы общества. Никогда ничего не объяснял, не удостаивал отвергнутых просящих даже краткого ответа. Указывал на дверь безжалостным костлявым пальцем, неподвижно глядя куда-то в глубь своей обособленной темноты, где царили неведомые, непостижимые правила. Отправляясь с просьбой к Художнику, можно было рассчитывать исключительно на везение – беспричинное и слепое.

Впрочем, даже те, чьи просьбы он соглашался исполнить, не могли быть полностью уверены в желаемом результате. К примеру, один уличный скрипач попросил перенести его в престижный концертный зал, чтобы сразу сотни ценителей музыки восхитились его талантом. Чтобы его виртуозная игра стала для всех настоящим открытием. Чтобы его слушали не случайные, проходящие мимо зеваки, а тонкие знатоки. Слепой Художник стер его волшебным ластиком и – согласно пожеланию – изобразил на огромной, ярко освещенной сцене известного зала. Но без руки. И скрипач так и предстал перед замершей публикой – увечным, бессильным, совершенно потерянным. Лишенным возможности проявить свой блестящий талант, отныне наглухо запертый в поврежденном теле. Единственной рукой он отчаянно сжимал сверкающий лаком дорогой инструмент. Беспомощно дергал свежей культей и, ощущая, как вдоль позвоночника рассыпается острой