Шрифт:
Закладка:
Были еще четверо детей, которые просили Слепого Художника поместить их в далекий заморский город, куда год назад отправился на заработки их отец – и пропал без вести, не написав ни строчки. Художник стер из воздуха всех четверых, но вернул обратно в мир лишь троих: по его непостижимой воле младшая девочка на волшебном холсте не появилась и, значит, не воплотилась заново вместе со всеми, на перекрестке пыльных горячих улиц заморского города. В итоге оставшимся детям пришлось искать, помимо отца, еще и пропавшую сестру. Хотя было очевидно, что их поиски вряд ли увенчаются успехом. Стертая девочка находилась не в нашей реальности, а где-то между мирами, в бескрайнем туманном пространстве, пронизанном острыми жалами потусторонних сквозняков. И докричаться до нее было невозможно: скорее всего, ее слух тонул в вязком болотном беззвучии.
Странная книга, думала Саша, рассеянно глядя на Леву. Тот упрямо пытался заново прилепить на лодыжку пластырь с мультяшными утятами, намокший от пролитого грушевого сока. Какая-то бесконечная череда не связанных между собой мини-историй о бедолагах, ищущих помощи у волшебника-самодура. И к чему все это? Непонятно. И тем более непонятно, зачем дарить и читать такую сказку полуторагодовалому ребенку. У этой Вики явно не все дома.
Уже после ухода гостей Саша переместилась на диван. Взяла книгу в руки, задумчиво провела пальцем по глянцевой черной обложке. Небрежно скользнула глазами по незнакомому, тут же утекшему из памяти имени автора. Затем немного полистала, задерживая взгляд на иллюстрациях. Сад с черными цветами, мастерская с высоким мольбертом и колченогим табуретом, заляпанным красками; Слепой Художник с пугающе темными бельмами, о чем-то молящая девушка с золотистыми волосами, остолбенелый скрипач без руки… Саша невольно подумала: а если бы ей довелось оказаться перед Художником, о чем бы она его попросила?
И внезапно, с ощущением замершего на полустуке, рухнувшего в ледяную пропасть сердца, Саша поняла, что ни о чем. Она бы просто молча повернулась и ушла. Не воспользовалась бы шансом телепортироваться в пространстве и начать новое, обновленное существование.
Ей просто некуда было уноситься от таксложившейся жизни. Для нее не осталось места за пределами маленького, уже привычного мира, наполненного пряным запахом Виталикова дезодоранта, Левиными костюмчиками и банками с овощными пюре, зябкими прогулками по тушинским скверам, тонким протяжным скрипом облезлых качелей. За гранью этого мира Сашу никто не ждал, ничто не манило ее, не звало в новую, по-иному устроенную жизнь. Все, что когда-то было важным и желанным, окончательно отболело, затянулось корочкой, а затем и вовсе исчезло, разгладилось. Далекая, по-иному устроенная жизнь никак не относилась к Саше, она текла в параллельной реальности сквозь каких-то других людей – чужих, незнакомых.
От этого осознания на душе вдруг стало как-то гулко и сыро. Словно во влажном бетонном тоннеле, леденеющем от порывов ветра. Саша захлопнула книгу, пересела на подоконник. Долго вглядывалась в заоконное мерцание оживших фонарей, текущих вялым косым потоком. Да, ее жизнь действительно была возможна только здесь, в этой квартире, над глубоким, провалившимся в зимний вечер двором, напротив обморочно-серых, дремотных многоэтажек, непрерывно вспыхивающих окнами. Будто силящихся не уснуть окончательно, не рухнуть во сне на землю, придавив своей бетонной плотью ряды машин и беззащитную новогоднюю елку – до сих пор не убранную, несмотря на подступивший вплотную февраль.
В кармане толстовки ожил, требовательно завибрировал телефон. Словно бросился наперерез Сашиной стылой задумчивости.
Все-таки зря вы с Левкой не поехали с нами, писал Виталик. Сейчас бы пили с тобой глинтвейн у новогодней елочки. Тут до сих пор стоит наряженная.
А Левка мог бы поучаствовать в детских новогодних конкурсах и выиграть для меня брелок-фонарик.
Я бы сам поучаствовал, но мне аниматорша не разрешила(
Саша включила беззвучный режим и убрала телефон обратно в карман.
Мысль о непросьбе Слепому Художнику долго не отпускала. Кружила назойливой мошкарой вокруг застарелой, сладковато-подгнивающей тоски. Невидимым крошечным насекомым ползала где-то под кожей, быстро перебирая лапками; зудела непроизнесенными звуками запрещенного, гонимого из сознания названия города. Все время хотелось ее стряхнуть, дернуть плечом, коленом, повести лопатками. Но избавиться от этой подспудной раздражающей хандры было невозможно.
С приходом весны хандра усилилась, и бессонница стала тяжелой и мучительно белой. Больше не струилась невесомой ночной тишиной, а грузно переползала с люстры на штору, со шторы на ковер. Саша ворочалась в крахмальной белизне постели, смотрела в мутную белизну потолка. И даже сквозь влажный туманный полумрак под опущенными веками проступала прозрачная белизна все раньше и раньше приходящего утра. Отчаянно не хватало глубокой, распахнутой темноты, в которой можно было укрыться.
Радостная блаженная легкость неожиданно пришла в июне, на день рождения Левы – когда ему исполнилось два года. Была солнечная суббота. Саша испекла шоколадно-банановый торт, и из кухни все утро плыл упоительный теплый запах, густыми сладкими лентами непрерывно заплывал в комнаты. Леве подарили магнитный конструктор, мяч и пожарную машинку с выдвигающейся лестницей (Виталик хотел купить еще и набор детских пистолетов с мягкими пулями, чтобы устраивать поединки, но Саша «занудно» заявила, что не хочет приучать сына даже к игрушечной агрессии). Подарки Лева принял сдержанно, без восторга, как будто с прохладным высокомерием, и через пять минут отложил в сторону, в очередной раз взяв в руки сочащийся яркими красками, бодро пиликающий планшет, который ему накануне прислала Кристина.
После полудня все втроем сходили в недавно открывшийся мини-океанариум, поели пиццы и приторного ягодного сорбета в тушинской «Мороженице». А потом долго гуляли по Центральному парку – до тех пор пока солнце горячей тяжелой каплей не начало скатываться к горизонту, вытягивая тени. Парковый июнь казался пряным, густым, но при этом ненавязчивым, словно нежно-спелым. Медленно таял во рту, оставляя бархатистое послевкусие. Деревья переливались всевозможными оттенками зеленого и сливались наверху в головокружительной сверкающей синеве. Плавали в небе расслабленными, бестревожными верхушками, будто лаская ближние небесные слои. Их плотная листва впитала ровное предвечернее сияние, и время от времени казалось, что именно она, а не солнце, освещает все вокруг – матовым, тонким, точно неземным светом.
– Мама, мама, ата! – кричал Лева, показывая на палатку с попкорном и сахарной ватой. – Ата озовая!
– Ну уж нет, – ответил за Сашу Виталик. – Слишком много сладкого на единицу времени. Твоим зубам и печени все равно, что у тебя сегодня праздник.
– Ата озовая! – упрямо звучало в ответ, но уже, казалось, не столько как просьба, сколько как простая констатация факта продажи розовой ваты.
Неспешно шагая сквозь этот
