покидают Сашино тело. Оставляют мышцы, кости, нервные волокна; проступают сквозь кожу, высвобождаются, выходят наружу. Волны слизывали их и уносили на глубину. Тело как будто отъединилось и радовалось отдельно от Саши, от ее беспокойных, давящих мыслей. Просто жило, просто следовало мягким перекатам волн.

После купания Саша долго лежала на берегу, ощущая, как гладкие теплые камешки маленькими кулачками упираются ей в спину. Прячутся в мокрых волосах. Внутренний поток беспокойства наконец-то замер, замолчал, и теперь слышны были лишь ленивые плески волн и размеренный стук сердца. В нагретой, растопленной на солнце мысленной тишине больше не раздавалось никаких звуков из прошлой, тушинской жизни. Сашин слух расслабленно впитывал настоящий момент. Влажная соленая кожа грелась. Пространство мыслей свелось к розоватой теплой тишине, неподвижно стоящей наверху. К уютному шелесту моря. К близкому вечеру, медленно-медленно стекающему по воздуху, словно капля меда по боку стакана. Настоящий момент беспечально и ровно дышал где-то в солнечном сплетении, ни о чем не напоминая.

Возвращаясь с пляжа, Саша чувствовала приятную сытую усталость – будто в глубине тела раздавался протяжный колокольный звон. Мышцы словно обмякли, разбухли; блаженная невесомость купания сменилась мягкой сладостной тяжестью ходьбы. И Саша едва волочила ноги по пыльным улицам, с трудом вытаскивала кеды из бесконечно вязкого, засасывающего – как бывает во сне – асфальта. Медленно-медленно брела под кронами повсеместных величественных пиний, в легком мареве отступающего зноя. Часто останавливалась, запрокидывала голову, смотрела, как последние капли густого алого солнца сочатся через хвою. Закатная Анимия обволакивала, обещала отдохновение и безмятежность.

Ужинать Саша решила в центре города, на маленькой уютной площади. Зашла в сетевой снек-бар с белыми пластиковыми столиками, вынесенными на брусчатку из тесных недр, из душноватого липкого зала. Разглядывая ассортимент пирожков и сэндвичей за стеклом, она довольно долго вспоминала про себя эдемское название айвы – под пристальным, немного напряженным взглядом продавщицы. Судя по прикрепленной к подносу картинке, справа лежали слойки с айвовым вареньем, но хотелось уточнить. Однако кружившие в памяти звуки все никак не складывались в четкую форму, рассыпа́лись, словно бусины. Наконец Саша произнесла простые незабытые эдемские слова – воздушные и нежно-бежевые. Они тут же материализовались, уплотнились, превратившись в самый банальный сэндвич с ветчиной, обернутый в хрустящую коричневую бумагу, слойку с яблочным повидлом и бутылку холодной газированной воды. Саша аккуратно взяла в руки все эти уплотнившиеся слова, забрала сдачу и вежливо поблагодарила еще слегка настороженную продавщицу.

Выйдя обратно на площадь, она села за крайний столик – единственный свободный. Грязноватый, с двумя прожженными сигаретными ранами, темнеющими в самом центре. Давешняя приятная тяжесть в теле внезапно стала совсем свинцовой, неподъемной. Хотелось просто рухнуть на первый попавшийся стул и хоть что-то съесть – впервые за целый день.

Закат уже потерял алую плотскую густоту, и теперь все окружающие образы – ресторанных террас, домов, людей – медленно растворялись в задумчивом оцепенении, пропитывали собой мягкие полупрозрачные сумерки. Даже молодая пиния в центре площади как будто слегка поникла, словно отдала остывающему закату все живые соки и погрузилась в свою внутреннюю дремотную мглу. За соседним столиком сидела молодая пара, оба неотрывно глядели в телефоны, машинально и почти синхронно вонзая пластмассовые вилки в пирожные. Чуть дальше – одинокий старичок медленно откусывал по маленькому кусочку от слойки с айвовым вареньем, от непроизнесенного, стертого из Сашиной памяти слова. Отрешенно и чуть печально смотрел в пространство. Девушка в водолазке и пляжных шортах снимала ложечкой пенку с капучино – рассеянная, мечтательная. Казалось, весь город как-то податливо, легко застыл в подступившем вечере. Все стало мягким, почти бесплотным.

И внезапно за Сашиной спиной раздалась музыка. Несколько протяжных минорных звуков влажно задрожали в вечернем воздухе и замерли. А затем незнакомая мелодия заструилась непрерывным свободным потоком, обжигающим, болезненным и одновременно прекрасным. Горячим ручьем одинокой мятежной крови. Саша обернулась и увидела, что в центре площади, возле пинии, стоит уличный скрипач. Бескровно-бледный, зыбкий, словно полупрозрачный. Слегка сутулый. Он будто появился из ниоткуда, сплелся из густеющих анимийских сумерек. Своей колдовской игрой он распиливал застывший дремотный вечер на живые, саднящие секунды. На пульсирующие отрезки какого-то нездешнего, потустороннего времени. Мощь его игры пронзала насквозь, вызывала глубоко в сердце восторг перед сквозившей в каждом пассаже небесной, совершенной красотой, а вместе с тем – дрожь перед чем-то неизбежным и непроизносимо страшным.

Впрочем, казалось, никто, кроме Саши, не слушал его, даже и не слышал. Молодые за соседним столиком по-прежнему увязали в смартфонах, юноша катал носком кроссовки скомканный фантик. Старичок, дожевав айвовую слойку, продолжал рассеянно смотреть куда-то перед собой, думать о своем; под морщинистой кожей подергивался острый кадык – в такт каким-то далеким, болезненным мыслям. Девушка со стаканчиком капучино встала и не оборачиваясь ушла, оставив на столе недоеденный салат и надкушенную слойку. Мимо скрипача безучастно проплыли оглушенные наушниками подростки; неуверенно проковыляла женщина на высоких шпильках, с ядовито-оранжевым чемоданом, гремящим колесиками по брусчатке. А он все играл – самозабвенно, ненасытно, как будто ожесточенно. Как будто отчаянно пытался донести до равнодушной публики свою одинокую, несомненно трагическую историю. Достучаться до бесстрастных сердец, вяло постукивающих в своих обособленных рутинных переживаниях.

Его лицо, размытое мягкими сумерками, казалось Саше не то чтобы знакомым, но точно уже виденным – хоть, возможно, и мельком. Чуть ссутуленный, тонкий – словно неплотный, сквозистый – образ о чем-то тревожно напоминал. Откликался в каком-то крошечном, ускользающем фрагменте памяти.

Но Саша решила не пытаться вспомнить, о чем именно говорит ей этот облик. Не следовать в глубь бессмысленного подспудного беспокойства. Положив на край прожженного стола свой скромный ужин, она впитывала в себя музыку. Льющиеся ноты то обрушивались на нее мощным потоком, точно прорвавшие дамбу воды; то вдруг расцветали бархатисто-нежной грустью, в которую хотелось завернуться, как в тонкую, невесомую вуаль. Саша сидела неподвижно, лишь время от времени отрывала взгляд от скрипача и машинально скользила глазами по скучающим лицам случайных людей вокруг; по недоеденной слойке, из сердцевины которой крошечным распустившимся бутоном вытекло повидло. Казалось – стоит сделать одно неосторожное движение, и чудесные, драгоценные звуки рассыплются мелкими осколками.

Скрипач закончил играть, когда сумерки уже сгустились и на столиках соседней ресторанной террасы загорелись свечки, заплавали живыми огоньками в бирюзовых стаканах. По площади потекли сочные запахи горячего теста, пряных трав, оливкового масла с чесноком. Постепенно начало сплетаться невидимое кружево из разноцветных нитей веселых, непринужденно-хмельных разговоров. Последняя нота повисла протяжным полувопросом и растаяла в безветренном вязком воздухе. Никто не зааплодировал и, кажется, даже не поднял глаз на затихшего музыканта,