– Вы еще не знаете того, что я должна вам открыть. Но хочу вас предуведомить: я не изменю своего мнения о вас – своего доброго мнения, – если вы, подобно многим, отвернетесь от меня, когда все узнаете. Не надо! – сказала она, упреждая новый поток безумных заверений. – Выслушайте меня. Отец мой очень богат. Матери я не знала, должно быть, была слишком мала, когда она умерла. Сколько я себя помню, я жила в огромном доме, вдали от всех и вся, с моей дорогой, навеки преданной мне миссис Кларк. Отец жил отдельно от нас: как офицер – и в прошлом, и в настоящем, – он по долгу службы почти всегда находился за границей. Иногда он наезжал к нам и, казалось, раз от разу привязывался ко мне все сильнее. Он привозил мне подарки, дорогие и редкие вещи из дальних стран, и в этом я вижу доказательство того, что во время наших частых разлук он думал обо мне. Ныне только таким ненадежным мерилом и можно измерить глубину его былой любви. А в ту пору я не задавалась вопросом, любит он меня или нет, – родительская любовь воспринимается как нечто естественное, как воздух, которым ты дышишь. Иногда, даже в те безмятежные дни, отец страшно гневался – правда, не на меня. Надо вам заметить, человек он до крайности безрассудный. Однажды я слышала, как слуги шептались, будто бы над ним висит проклятие и он о том знает, потому и прячет свою тревогу за разными сумасбродствами или – еще того лучше, сэр! – топит ее в вине. Итак, детство мое прошло во дворце, посреди сельской глуши. К моим услугам было все, чего я могла желать, и, смею думать, все любили меня, по крайней мере я всех любила! Так продолжалось, пока примерно два года назад отец не приехал в Англию проведать нас. Я как сейчас это помню… Тогда он гордился мной, с одобрением взирал на меня, что бы я ни сделала! Однажды под воздействием винных паров он пустился в откровения и рассказал много всего, о чем я прежде не знала: как беззаветно он любил мою матушку – и как по собственной вине, из-за своего необузданного характера, навлек на нее смерть; под конец он признался, что теперь я единственная его отрада и для него в целом мире нет никого дороже меня; что он ждет не дождется того дня, когда сможет увезти меня за границу, ибо ему невмочь терпеть разлуку с единственной, горячо любимой дочерью. Внезапно он осекся и странно изменившимся, злым тоном взял свои слова обратно, – дескать, я не должна верить всему, что он наговорил, что на свете полно вещей, которые он любит больше, чем меня: его лошадь… собака… да мало ли что!

И уже на следующее утро, когда я по старой привычке зашла к нему за благословением, он встретил меня гневным упреком: что я себе позволяю, откуда эта странная блажь у юной девицы – устраивать пляски на клумбах и топтать каблуками нежные ростки знаменитых голландских тюльпанов, луковицы которых он самолично доставил в Англию? «Но нынче утром я не выходила из дому, сэр, – ответила я в полном недоумении. – Я не могу представить, о чем вы говорите». Он вспылил, назвал меня лгуньей и заявил, что я недостойна носить его имя – он будто бы наблюдал мои проказы собственными глазами. Что я могла сказать на это? Он не желал меня слушать, а мои слезы только пуще раздражали его. С того дня начались мои беды. Вскоре он обвинил меня в неподобающей фамильярности с его грумами – юные леди так себя не ведут! Как я посмела явиться на конный двор, вести там вольные беседы и громко смеяться?.. Да будет вам известно, сэр, что я от природы робка и очень боюсь лошадей; к тому же отцовы слуги – все те, кого он привозил с собой из-за границы, – были грубы и невоспитанны; я всегда обходила их стороной и почти не говорила с ними, за исключением тех редких случаев, когда молодой леди нет-нет да и приходится из вежливости сказать что-нибудь приближенным отца. Тем не менее мой отец стал обзывать меня бранными словами, и хотя я могла лишь догадываться об их значении, я почувствовала, что они вогнали бы в краску любую добропорядочную женщину. Словом, он бесповоротно ополчился на меня. А всего через несколько недель – вообразите, сэр! – вошел ко мне с хлыстом и, сердито отчитав меня за «гнусные проделки», о которых я знаю не больше, чем вы, сэр, хотел отхлестать меня, и я, терзаясь непониманием и умываясь слезами, готова была принять эту кару как великую милость, только бы не слышать больше его жестоких слов. И вдруг он застыл, словно громом пораженный, хотя рука была уже занесена для удара, судорожно вздохнул, пошатнулся и закричал: «Проклятие! Проклятие!» Я в ужасе подняла глаза. В большом зеркале напротив я увидала себя, а позади – другую себя, исчадье злобы и порока, внешне столь похожее на меня, что душа моя в смятении затрепетала, не ведая, какой из двух телесных оболочек она принадлежит! Отец одновременно со мной увидел моего двойника, уж не знаю, во всей ли его жуткой реальности (какова бы ни была природа этой «реальности») или, как и я, в виде зеркального отражения… Я не могу сказать, что было дальше, – в тот же миг я лишилась чувств и очнулась уже в своей постели; подле меня сидела моя верная Кларк. Я не вставала несколько дней, но покуда сама я лежала без сил, все видели, как мой двойник появлялся то в доме, то в саду и всегда с одной целью – учинить какое-нибудь непотребство. Стоит ли удивляться тому, что окружающие в ужасе отшатнулись от меня – и что мой отец, страдая от позора, в конце концов потерял терпение и изгнал меня из дому. Кларк последовала за мной, и вот мы здесь. Нам остается уповать лишь на то, что праведная жизнь и молитва когда-нибудь избавят меня от проклятия.

Все время, пока она говорила, я мысленно взвешивал различные «за» и «против». Прежде я всегда с пренебрежением относился к знаменитым ведовским процессам, полагая их следствием невежества и суеверий; по этому поводу мы частенько спорили с дядей, который любил ссылаться на авторитетное мнение своего давнего приятеля, сэра Мэтью Хейла[16]. Однако