случайно – поблизости от деревни Колдхолм и неподалеку от имения сэра Филипа Темпеста, если бы тот неожиданно вернулся в Англию и я пожелал бы расспросить его лично. Впрочем, дядюшка настоятельно рекомендовал мне на время забыть о делах.

Легко сказать! Однажды я видел, как внезапный порыв ветра погнал вперед маленького ребенка, еще недавно беззаботно гулявшего на общинном лугу, и бедный малыш все бежал и бежал, не в силах противиться напору стихии. Вот так и я в моем тогдашнем душевном состоянии: нечто необоримое, чему я не мог противиться, гнало мои мысли, вынуждая их безостановочно бежать то в одном, то в другом направлении, если впереди маячил призрачный шанс разгадки. Когда я шел прогуляться по окрестным холмам, мои глаза не замечали умиротворяющей красоты вересковых пустошей; когда я раскрывал книгу, смысл прочитанных слов не проникал в мое сознание. И даже ночью, во сне, меня настигали все те же неотвязные мысли, как будто ни о чем другом я уже и думать не мог! Такое душевное напряжение рано или поздно должно было сказаться и на моем физическом состоянии. Я заболел, но мой недуг, несмотря на мучительную боль, оказался благом для меня, ибо заставлял жить сегодняшним страданием, а не бесконечными умопостроениями. Мой добрый дядюшка приехал ухаживать за мной, и едва непосредственная угроза для моей жизни миновала, я на целых два или три месяца погрузился в сладостную праздность. За все это время я ни разу не спросил – страшась снова впасть в умственную горячку, – ответил ли сэр Филип на мое письмо. Дядюшка нянчился со мной почти до середины лета, после чего вернулся в Лондон к делам. К тому времени я полностью выздоровел, но еще недостаточно окреп, и он оставил меня набираться сил. Через пару недель встретимся в Лондоне, постановил он, тогда вместе разберем почту и все обсудим. Я понимал, что кроется за этим обещанием, и содрогался при мысли о возможных новостях, прямо связанных с моим расследованием, а значит, и с первыми симптомами моего недуга. Но впереди у меня было полмесяца целительных прогулок по йоркширским верещатникам.

В те дни в Харрогейте была всего одна гостиница – рядом с целебными источниками. Несмотря на то что она постоянно, хотя и беспорядочно, расширялась, желающих посетить курорт год от года становилось все больше, и те, кому не хватило места в гостинице, селились где-нибудь неподалеку в фермерских домах. Но поскольку сезон по-настоящему еще не начался, я был чуть ли не единственным постояльцем и ощущал себя скорее гостем в частном доме: за время моей продолжительной болезни у меня сложились самые близкие отношения с хозяйской четой. Хозяйка по-матерински пеняла мне за то, что я не вернулся с прогулки засветло или не поел вовремя; хозяин учил меня разбираться в винах и урожаях и делился со мной разными секретами верховой езды – как известно, йоркширцы знают толк в лошадях. Бродя по окрестностям, я изредка встречал кого-нибудь из приезжих. Еще до того как дядюшка оставил меня одного, мое любопытство возбудила (хотя это сильно сказано, учитывая вялость моих болезненных реакций) одна молодая леди необыкновенной наружности, которая всегда появлялась в сопровождении пожилой компаньонки – женщины, по-видимому, простой, но приятной. Завидев незнакомца, молодая леди опускала вуаль, и всего лишь раз или два, нечаянно столкнувшись с нею на повороте, мне довелось мельком увидеть ее лицо. Не стану утверждать, что оно сразило меня красотой, хотя впоследствии я находил его прекрасным. На нем лежала тень глубокой, неизбывной печали, и это страдальческое выражение, омрачавшее бледное, кроткое личико, неотразимо подействовало на меня, заронив во мне не то чтобы любовь, но безмерную жалость к ней, такой молодой и уже такой несчастной. На лице ее компаньонки застыло схожее выражение – тихой меланхолии, безысходности и какой-то глухой обиды. Я спросил хозяина, кто эти дамы. Он сказал, что в здешних краях их знают под фамилией Кларк и что они выдают себя за мать и дочь, но лично он ничему не верит – ни тому, что имя настоящее, ни тому, что они близкие родственницы. Некоторое время назад они поселились на ферме в удалении от города. Владельцы фермы держат рот на замке; знай себе твердят, что женщины им хорошо платят и ничего худого не делают, так с какой стати им, фермерам, рассказывать каждому встречному и поперечному про всякие странности – если бы они и случались? Это значит, как проницательно заметил хозяин гостиницы, что дело нечисто; а еще он слыхал, будто старшая из женщин приходится родней тому фермеру, который предоставил им кров, потому-то никто не хочет выносить сор из избы.

– Как вы думаете, – спросил я, – отчего они ведут такой уединенный образ жизни?

– Не знаю, не знаю. Только люди говорят, будто бы молодая леди иногда чудит, даром что с виду тихоня.

Как ни просил я его поделиться со мной подробностями, он наотрез отказался, хотя любил поговорить и поддержать компанию, и я, признаться, усомнился в его осведомленности.

После дядюшкиного отъезда я от нечего делать стал наблюдать за дамами, повсюду увиваясь за ними, словно маньяк, и даже их неприкрытая досада, вызванная моей назойливостью, не могла отрезвить меня. Однажды мне повезло оказаться поблизости, когда на них чуть было не набросился бык (в те времена пастбища не огораживали, и дамам угрожала нешуточная опасность, не зря они испугались). Это далеко не самый важный эпизод в моем рассказе, и я упоминаю о нем не для того, чтобы порисоваться в роли спасителя, а лишь для того, чтобы объяснить, с чего началось наше знакомство; и если я настойчиво искал его, то дамы согласились на него с большой неохотой, единственно под давлением вышеупомянутого обстоятельства. Боюсь, теперь я не скажу вам наверное, когда мое неуемное любопытство перешло в более нежное чувство, знаю только, что недели через полторы после дядюшкиного отъезда я был уже страстно влюблен в «госпожу Люси», как называла ее компаньонка, тщательно избегая любых фамильярных обращений, подразумевающих равенство статуса. От меня также не укрылось, что пожилая дама, миссис Кларк, сперва явно недовольная моим вниманием, скоро сменила гнев на милость и даже воодушевилась, видя мое искреннее расположение к девушке. Судя по всему, тяжкое бремя единоличной заботы угнетало ее, и она не скрывала своей радости, когда я появлялся у них на ферме. Она, но не Люси. А между тем я никогда еще не встречал девушки милее, хотя во всем ее облике сквозило уныние и она робела и чуралась меня. С