Шрифт:
Закладка:
Нас, зеленых юношей, пытавшихся во всем подражать взрослым, он тоже без своего попечения не оставлял. При первом удобном случае всегда пытался разъяснить нам сложные государственные проблемы и поставить нас, как он обыкновенно говорил, на правильный жизненный путь. Заметив, что я обладал не совсем противным голосом, он решил выучить меня петь, как он мне постоянно твердил, одну из самых хороших песен: «Станачихе на мыло, по полтиннику с рыла. Ой, горюшко-горе, становой пристав едет». В те незабываемые дни станачиха и пристав меня совсем не интересовали. И из его затеи сделать из меня народного певца ничего не вышло. Днем я с азартом играл в теннис, а вечерами проводил время с милыми барышнями, в которых по очереди умудрялся влюбляться. Нужно признаться, что барышни, которые мне особенно нравились, предпочитали меня старшим, в том числе и борцу за свободу. Но оставлять меня совсем без внимания им было рискованно. У меня была двухпарная шлюпка, верно, не совсем моя собственная, но в полном моем ведении. Весла от нее всегда находились на веранде дачи, в которой я жил. Всего шлюпок было только четыре, и моя самая красивая. Поездки на остров за цветами без меня редко обходились.
Из всех живших на дачах мамаш только одна почтенная дама питала к борцу за свободу какую-то особенную ненависть и всю ее высказывала. Но к такому заключению она пришла не сразу. Вначале она ничем не отличалась от остальных, высказывала Юрию Григорьевичу свои симпатии и даже очень часто старалась ему чем-нибудь угодить.
В один прекрасный день Юрий Григорьевич, идя на рыбалку, попросил ее одолжить ему чайник, что она с радостью и исполнила. Наутро, не сказав даже спасибо, он подбросил его на ее веранду. Когда она случайно заметила возвращение своего чайника, то он, к ее ужасу, оказался в таком виде, что ей оставалось его только выбросить. С этого дня у ней все симпатии к борцам за свободу, да, кажется, и к самой свободе, сразу пропали. Ей только почему-то было сильно жалко Олечку. «Такая славная и хорошенькая и связалась с таким мерзавцем, — постоянно она все говорила. — И чего хорошего она в нем нашла?» Нравилась Олечка и нам, трем взрослым кадетам, жившим здесь на дачах. С мнением почтенной дамы мы были вполне согласны и, кажется, были единственными ее сторонниками, не считая наших матерей, которые держались как-то в стороне ото всех и своего мнения громко не высказывали. Нам они ни в чем не препятствовали, по всей видимости, были вполне в нас уверены и за нас спокойны.
В это злосчастное лето Юрия Григорьевича на дачах не было. Ему здесь больше нечего было делать. Все уже было сделано. Как я узнал немного позднее, он оставался в Казани, где был комиссаром и занимал какой-то видный пост у большевиков. Случайно жившие в Белом Яру несколько семейств все оказались старые знакомые. В их среде было несколько молодых людей нашего возраста, хотя они и жаловались, сколько им пришлось перенести от большевиков, но поступить к нам в отряд желания не высказали, ссылаясь на массу неоконченных дел в Симбирске.
Уже вечерело, когда вдруг неожиданно чинам нашего отряда было приказано построиться. Перед фронтом вышел наш полковник и торжественно сообщил, что пришла телеграмма: «Сегодня город Симбирск занят отрядом полковника Каппеля и освобожден от большевиков». По этому случаю мы долго кричали «Ура!», а когда успокоились, то полковник объявил, что должны прийти пароходы и наш отряд поедет в Симбирск. Случай порисоваться перед знакомыми барышнями еще не был совсем потерян.
Пароходы пришли на другой день утром, но и пришло нашему Самарскому артиллерийскому взводу предписание грузиться и отправляться не вверх по Волге, а вниз. Все мечты о Симбирске пропали даром. Наш взвод спешно перебрасывался на юг в город Хвалынск, где весьма успешно, без единого чеха, боролся с красными отряд полковника Махина. У него в отряде, кроме одной пушки, и той без уровня, совсем не было артиллерии, а красные наседали на него со всех сторон.
22 июля, на второй день после взятия отрядом полковника Каппеля города Симбирска, как и было указано в телеграмме, в Белый Яр пришло несколько пароходов. Среди них оказался «Фельдмаршал Суворов», самый большой и быстроходный пароход пароходного общества, но и он уже имел весьма революционный вид. От старого блеска оставалось немного. На него был погружен 2-й взвод 2-й Самарской батареи, и вечером мы поплыли вниз по матушке по Волге, а утром уже были в Самаре, где почти всех чинов взвода отпустили в отпуск на берег, с обязательством явиться на пароход на другой день к двум часам дня.
Сговорившись с Колей Родниным встретиться после обеда, побежал скорей домой. Мать была очень огорчена, что я так быстро куда-то исчезаю, но мне везде нужно было побывать, и я очень торопился. Первым делом мы с Родниным понеслись на Барбашину Поляну — дачная местность, верстах в 15 от города. Дачи в Самаре начинались почти сразу за городом, тянулись полосою в некоторых местах от 2 до 3 верст шириною вверх по Волге верст на 25 и немного не доходили до Жигулевских Ворот, место, где оканчивались Жигулевские горы и Волга, стиснутая между ними, вырывалась на широкий простор.
Самарские дачи были в своем роде достопримечательностью. На протяжении нескольких верст вдоль высокого берега реки, выглядывая из окружавшей их зелени, возвышались всевозможных стилей прекрасные дворцы и замки, построенные в миниатюре, не знавшими, куда девать свои деньги, самарскими купцами, которые старались превзойти один другого в красоте и роскоши своих сооружений. Каждые полчаса от пристаней отходили очень славные небольшие пароходики финляндского типа, поддерживавшие регулярное сообщение между городом и дачами, что было очень удобно для отцов семейств, работавших в городе. На Барбашиной Поляне имелся курзал, и туда из города многие ездили кутнуть или просто поужинать на свежем воздухе.
У нас с Родниным на Барбашиной Поляне жили знакомые барышни, и никак нельзя было не побывать там.
